Записки беспогонника
Шрифт:
А фронт между тем остановился далеко на западе, где-то на реке Березине. Слухи о том, что мы скоро отправимся в поход, начали распространяться у нас еще с середины февраля. И пора было, надоела такая жизнь. Я чувствовал, что от ежедневных выпиваний словно погружаюсь в самогонную пучину и когда-нибудь сорвусь. Хоть и работаю я с утра до ночи, но из-за алкоголя дело может кончиться для меня плохо.
Пылаев как-то довольно резко сделал мне замечание:
— Нельзя ли, чтобы от тебя хотя бы до обеда не разило!
«Хватит, хватит пить», — говорил я самому себе, просыпаясь с тяжелой головой.
А вечером,
Требовалась какая-то большая моральная встряска, чтобы выбраться из этой пучины и зажить по-новому.
Глава шестнадцатая
В болотах Полесья
Приказ о выступлении нашей роты был получен в 10 часов вечера. Пылаев послал Дашу за всеми нами. Но я в тот вечер так напился, что меня не смогли растолкать. Все распоряжения по взводу Пылаев передал моему помощнику Харламову: сдать инструмент, после обеда выступить, ночевать за 12 километров в Радуле, где к нам присоединятся остальные три взвода, двинувшиеся из Рудни. С нами едут три подводы с продуктами и кухонными котлами. Только нам — командирам разрешается погрузить на них свои вещи, бойцы все тащат на себе.
Сам Пылаев не ехал. Он был назначен начальником комиссии по сдаче выстроенного рубежа всего 74-го ВСО. Он оставлял с собой всех наших децзаготовителей во главе с командиром отделения плотником Кольцовым, своего уполномоченного Зимодру и пятерых бойцов 1-го взвода во главе с Самородовым.
Только утром узнал я обо всем этом. Пылаев, увидев меня, напустился со скрежетом зубовным за мое вчерашнее поведение. Меня выручил подошедший в этот момент наш кладовщик Кубанев.
— Товарищ капитан, разрешите доложить: принято от 1-го взвода 43 лома, столько-то пил и топоров и один самогонный аппарат.
На эти слова Пылаев не мог не улыбнуться и сменил гнев на милость.
— Наконец-то я узнал, сколько у тебя ломов! — воскликнул он и спокойным голосом повторил мне все, о чем ночью сообщил другим. По приказу майора Елисеева врио командира роты назначается Тимошков.
Мое самолюбие было уязвлено. Я понял, что Елисеев не забыл мою старооскольскую рассеянность с секретными материалами и похищение моего барахла по дороге на Днепровские рубежи. Но потом я сколько раз благодарил небо, что не отвечаю за те передряги, которые нас ожидали в будущем.
3 марта 1944 года старички и девочки 1-го взвода выступили с котомками. Кроме своих манаток, мужчины несли — кто лопату, кто топор, пилу, ведро и т. д. А троих, в чем-то провинившихся, Харламов заставлял нести еще по три лома. Хозяева сердечно со мной распростились, напекли в дорогу пышек, дали вареных яиц. За все время привольного житья-бытья в Коробках я не сделал никаких личных продуктовых запасов, и вещей у меня совсем немного. До Радуля, до встречи с другими взводами нас провожал Пылаев верхом на своей Ласточке.
Утром мы двинулись дальше по мокрой дороге, ноги проваливались в рыхлом снегу, идти было трудно. Наши бойцы растянулись нескончаемой вереницей. Перешли Днепр, там вода выступала поверх льда, и люди, обутые в лапти, совсем вымокли.
На правом берегу Днепра начиналась Белоруссия. Все деревни были сплошь выжжены; старики, женщины и дети жили в землянках, построенных на скорую руку и напоминавших звериные норы. Погорельцы — изможденные, измученные — провожали нас угрюмыми взглядами.
Наш маршрут лежал на северо-запад, в обход Лоева, прямиком на город Речицу. Пройдя еще несколько километров, мы пришли в деревню, наполовину уцелевшую.
— Ну как? — спросил Тимошков. — Дальше пойдем?
И старшина, и парторг Ястреб, и я в один голос ответили:
— 15 километров прошли и хватит. Ведь люди все вымокли.
Только мы развели бойцов по домам и те разулись, стали сушить одежду и обувь, готовить пишу из розданного сухого пайка, как подбежал ко мне старшина.
— Подымайте немедленно людей! Приехал майор Харламов и приказывает идти дальше.
Я отправился объясняться. Навстречу мне торопился Тимошков.
— Немедленно идем дальше! Никаких разговоров! Майор Харламов приказал двигаться по 30–40 километров в день.
Я обошел все хаты, где остановились наши бойцы, и с болью в сердце, но голосом строгим и неумолимым приказал всем обувать мокрые портянки и лапти и выходить. Прошли еще 10 километров и остановились наконец ночевать в тесных землянках.
Никакой необходимости в спешке не было, никто нас не ждал и не собирался давать спешного задания. А просто майор Харламов захотел как можно скорее написать рапорт об окончании похода, чтобы вызвать похвалу высшего начальства.
Вообще такое беспощадное отношение командиров к подчиненным — лишь бы выслужиться — очень было типично для военных лет. Так относился к рекогносцировщикам капитан Баландин. Когда по прихоти желающих выслужиться командиров поднимали солдат среди ночи, это еще было туда-сюда. Но в строевых частях их нередко бросали в бой, губили зря тысячи жизней. Вот что было ужасно! И такое, особенно к концу войны, совершалось постоянно.
Весь этот поход майор Харламов провел с нами и заставил-таки людей в весеннюю распутицу с грузом за плечами делать ежедневные переходы по 30 километров и довел всех нас до полного изнеможения.
Тимошков меня чуждался и разговаривал со мной только по необходимости. В его самолюбивой памяти слишком болезненным оставалось воспоминание о последнем совещании с участием майора Харламова. Он забирал Мишу Толстова и Виктора Эйранова и шел с ними впереди бойцов, иногда отдаляясь от колонны километра на два.
Я шел всегда вместе со взводом, разговаривал с бойцами, подбадривал их то шуточкой, то окриком и ночевать останавливался всегда вместе с ними.
Как технический руководитель Тимошков был безусловно на высоте. Как администратор он совершенно не думал о бойцах, об их быте, об их пище и одежде, предоставив всю эту скучищу старшине, а сам занимался «общим руководством». Он и о себе самом совершенно не заботился и с самого начала совершил такой просчет, который у меня бы никогда не мог произойти: он забыл включить в раздаточную ведомость себя самого и трех остальных командиров взводов. Никаких не выданных на руки продуктов, даже хлеба, кроме 200 килограммов печенья, не оставалось. И мы вчетвером весь поход только этим печеньем и питались, да раза три Тимошков давал на оладьи лично ему принадлежавшую со времен молотьбы белую муку. Впоследствии за это печенье бухгалтерия вычла со всех нас по 150 рублей, выходило, что за 10 дней мы его слопали по 50 кило каждый.