Записки беспогонника
Шрифт:
Зеге сам руководил доверенными лицами и тщательно следил, чтобы минимальное число продуктов попадало бы на сторону, а все бы шло в центральную кладовую. Кормиться мы стали заметно лучше, в нашей столовой ИТР появились бифштексы, жареная картошка, щи со сметаной. Делались запасы продуктов.
Приближался Новый 1943 год. Зеге с помощью продуктов, добытых на децзаготовках, задумал его отметить самым грандиозным образом.
Несколько девчат под командой его жены еще дня за три до торжества начали украшать самое просторное здание в селе — школу. К ним отправили несколько помощников,
Зарезали корову и из нее принялись готовить всевозможные кушанья.
Был приглашен весь технический персонал штаба УВСР и участков, все штабные работники, все бригадиры, из местных жителей — предсельсовета, предколхоза, директор школы, учителя — всего 124 человека. Так как многие хотели отмечать Новый год в узком кругу, торжество было назначено на 30 декабря.
В большом зале расставили столы покоем. Все уселись. Хлеба на столах были навалены горы, перед каждым приглашенным стояла миска и пустая кружка, но подавать кушанья не начинали.
Я заметил, что Зеге был очень расстроен, он не садился на председательское место, то выходил на улицу и всматривался в ночную мглу, то входил обратно.
И вдруг распространилась ужасная весть: кушаний нажарили, наварили, напекли массу, а вина нет нисколечко. Еще три дня назад начальник отдела снабжения Гофунг сам отправился в УВПС за спиртом, которого обещали выдать что-то очень много. И вот, Гофунг пропал. А между тем кто-то, прибывший накануне из Большой Дмитровки пешком, рассказывал, что видел, как везли в санях целую цистерну. Куда же делся Гофунг?
Пришлось начать торжество без «горючего».
Зеге открыл торжественную часть. Он говорил, как всегда, красиво и горячо, помянул о Сталине, без того нельзя было тогда обойтись, назвал имена наших стахановцев, говорил о грядущих победах на фронтах, о втором фронте и еще о многом.
После него комиссар Сухинин, недавно получивший три кубика, говорил, пересыпая свою бесцветную речь великими, всем набившими оскомину, цитатами.
Потом встал один из лучших бригадиров — пожилой стройбатовец Евменов. Он сказал о своей оставшейся на Смоленщине семье, о которой он ничего не знает, обещал трудиться не покладая рук и бороться до победного конца, не щадя своей жизни. Многие, слушая его речь, прослезились.
Потом выступил техник Сысоев, маленький, близорукий, подслеповатый юноша. Блестя стеклами очков, он вертелся туда и сюда, то завывал, то звенел тоненьким голоском очень трогательно и с чувством и кончил свою речь словами, что готов умереть за Родину — за Сталина.
Сейчас, вспоминая о тех выступлениях, я отвечаю самому себе на вопрос — какими силами мы выдержали и победили в ту войну? Волею судеб все эти выступавшие оказались в тылу. Сейчас они мне представляются как бы обобщенными типами. О тусклом комиссаре Сухинине поминать не стоит. Комиссары заполнили труды историков и военные романы, а на самом деле в начале войны большая их часть драпала первыми и во время всей войны комиссары (замполиты) никогда не играли такой роли, как в книгах.
Вот Зеге на фронте и с военным образованием мог быть таким, как наши лучшие полководцы, хотя многие из них перед войной или даже в начале войны томились в концлагерях.
Таких, как Сысоев, только не близоруких, но столь же беззаветно преданных, отчаянно храбрых, было на войне множество и среди сыновей рабочих и колхозников, и среди сыновей врагов народа и сыновей дворян. Они без колебания шли «За Родину — за Сталина», шли в атаку, зачастую гибли зря и становились героями, живыми или мертвыми.
И наконец, Евменов, потомственный крестьянин, бригадир колхоза. В начале войны он, как стройбатовец, прошел пешком от Смоленщины до Тамбова, потом его привезли в Вязьму, откуда опять пешком добрался он до Горького, далее возили его в Боголюбове, под Дмитров, под Задонск, привезли под Саратов. Он кормил вшей, голодал, ходил в лаптях и лохмотьях, но терпел и всюду работал не покладая рук, а при случае мог урвать лишний кусок для себя и для своей бригады. На такой вот, на «серой скотинке», нечеловечески многотерпеливой, выносливой и осмотрительно храброй вся наша страна держалась и на фронте, и в тылу. Только не хочется Родину называть СССР, а назову, как в детстве привык: Россия-матушка, кровью умытая…
Когда Сысоев кончил свою речь, некоторое время все молчали. Вдруг снаружи послышался шум. Думая, что это привезли спирт, Зеге выскочил из-за стола.
Нет, приехал с дальнего участка на нескольких санях Эйранов со своим техперсоналом и бригадирами. Они вошли в зал. Впереди шел Пылаев с гитарой, за ним техник Карцев, за ним сын Эйранова Виктор, дальше теснились остальные.
Первые трое запели. Песенка была дурацки веселая про «аистенка с бородавкой на левой ноздре» и со звучным дурацким припевом. Трио спело на бис, потом спело песенку про четырех капуцинов, содержания несколько фривольного. Я и раньше слышал их чудесное пение, но для многих оно явилось неожиданностью. Успех певцы имели потрясающий, и все оживились, повеселели, хотя и без спирта.
Наконец девчата стали носить кушанья. Всего было 7 блюд, в том числе пельмени, числом в несколько тысяч, котлеты и даже мороженое. Произносились тосты и чокались… чаем.
Потом начались танцы под гармошку, в которых я не участвовал. Мне было очень грустно, я чувствовал себя одиноким среди общего веселья и вскоре ушел спать. Танцы продолжались до утра.
На следующий день после обеда я отправился в Большую Дмитровку, куда меня приглашал на встречу Нового года капитан Финогенов. С собой я нес порядочный кусок мяса и настоящий кофе.
По дороге мне встретились сани действительно с цистерной спирта. Не только Гофунг и возчик, но даже лошадь были вдребезги пьяны. Оказывается, они заблудились еще в позапрошлую ночь и приперли в какую-то деревню на краю света.
Гофунг мне впоследствии рассказывал, что Зеге его крыл столь яростно, что бедный еврей решил — застрелит его разгневанный начальник.
Уже в темноту я добрался до Большой Дмитровки. Постучался в дверь хаты, где жил милейший Афанасий Николаевич.
У него уже были гости — незадачливый сын саратовского протоиерея Михаил Николаевич Ивановский и Костя Красильников.