Записки герцога Лозена
Шрифт:
Я не сомневался в том, что отдан был приказ арестовать меня и что меня сейчас же отведут в Бастилию. Я встал и вышел за ней. Она сказала мне, что только что отозвали от английского двора Гвина, самым унизительным для него образом, что его обвиняли в том, что он действовал наперекор данным ему инструкциям и что он вообще очень компрометировал французский двор в Англии.
Мне показалось, что невозможно было, чтобы де Гвин наделал столько глупостей, и я решил еще раз сослужить ему службу, не ожидая от него за это благодарности. В это время подошли к нам королева и герцог де Коаньи и решено было, что королева не станет вмешиваться в это дело. Я всеми силами восстал против этого решения и стал доказывать, что королева не имеет права оставлять в нужде этого человека, к которому она всегда так благоволила. Герцог де Коаньи стоял за то, чтобы королева все-таки не вмешивалась в это дело; тогда я стал настаивать еще сильнее.
Де-Гвин приехал из Лондона. Королева настояла на том, чтобы король выразил ему свою благодарность и дал ему титул герцога. Она послала за ним впервые (она никогда раньше не приглашала его к себе) около девяти часов утра, чтобы сообщить ему об этой милости короля, при этом она сказала ему: «Пойдите, передайте об этом Лозену, так как только ему вы обязаны благоприятным исходом вашего дела. И попросите его немедленно придти ко мне».
Я проиграл большую часть ночи и находился еще в постели, когда пришел де Гвин; он выразил мне при этом свою живейшую благодарность. Я быстро оделся и поспешил к королеве.
— Ну, что же, вы довольны мною? — спросила она, — не правда ли, я ведь последовала вашему совету?
— Разве я могу быть недоволен, видя вашу справедливость и вашу доброту? — ответил я.
— Но неужели вы всегда будете просить меня о других, — сказала она, — и мне никогда не придется оказать услугу вам лично?
— Нет, ваше величество, ведь вам известны мои убеждения, я никогда не изменю им.
— Гордый, странный, необыкновенный человек, меня это сердит и возмущает! — воскликнула она и вышла из комнаты.
В начала весны было множество бегов, и везде в бегах участвовали мои лошади; королева всегда ставила на них, что многие находили крайне неприличным. В первых числах апреля я пустил одну из своих лошадей состязаться с лошадьми герцога де Шартр, причем ставка была настолько значительна, что лошадь положительно этого не стоила. Королева очень этим интересовалась, приехала сама на бега и за минуту до старта подозвала меня к себе и сказала: «Я так боюсь и волнуюсь за вас, что мне кажется, что если ваша лошадь проиграет, я расплачусь». Это, нечто, тоже было замечено многими и подверглось также осуждению. Лошадь моя, однако, взяла приз, и публика, относившаяся ко мне лучше, чем к герцогу де Шартр, долго еще аплодировала мне. Королева не скрывала своей радости по этому поводу. Мне стоило большого труда уговорить ее держать себя корректнее и отказаться от мысли сейчас же велеть оседлать себе мою лошадь. Тот факт, что мне удалось ее отговорить это сделать, доказывал, что я действительно имел на нее большое влияние.
Несколько дней спустя, на охоте в Булонском лесу, королева заметила одну из моих лошадей, которую держал наготове мой конюх, часто удостаивавшийся чести разговаривать с нею; она спросила его, хороша ли эта лошадь и годится ли она под дамское седло; тот ответил, что ручается, что трудно найти более кроткую и удобную лошадь; тогда королева объявила мне, что хочет взять эту лошадь себе. Я наклонился к ней и шутя, шепотом сказал: «А я не хочу вам ее отдавать». — Тогда она подозвала моего конюха, велела обменять мою лошадь на другую из ее конюшни и при этом сказала мне громко: «Так как вы не хотите добровольно расстаться с этой лошадью, я беру ее силой». Последние слова были услышаны герцогом де Коаньи, который как раз подъехал в это время к нам; они его положительно шокировали, как он сам потом выразился.
Фавор мой не мог, кажется, уже достигнуть более высокой степени и действительно стал теперь клониться к закату. Король тоже стал относиться ко мне очень хорошо, как вдруг де Сен-Жермен, который все время обманывал меня разными обещаниями, предложил мне командование драгунским полком, который считался самым отчаянным и недисциплинированным из всех полков Франции. Я отказался очень холодно, не проявляя нисколько своего гнева.
Король послал за мной в Марли и говорил со мной по этому поводу с такой добротой и с такой заботой обо мне, что положительно я был этим тронут. Он просил меня взять на себя командование драгунским полком и обещал мне отдать в полное распоряжение первый же полк, пехотный или конный, который будет сформирован вновь, затем, выходя из комнаты,
Сен-Жермен объявил мне, что позволяет мне располагать этим полком совсем по моему желанию, я могу устроить гарнизон, где я хочу, и что хотя цена этого полка 40 000 экю, но король отдаст мне его даром.
В конце той же недели королева в Марли узнала, что мадам де Ламбаль, ее самая близкая подруга, заболела краснушкой в Пломбьере. Она очень боялась за своего друга и ей все казалось, что от нее скрывают, что та больна очень тяжело, она никому не верила, и я предложил ей прежде, чем ехать к своему полку, заехать в Пломбьер, там все хорошенько разузнать и уведомить ее затем обо всем подробно. Она с благодарностью приняла мое предложение, целый следующий день провела за своим письменным столом и вручила мне при отъезде толстый пакет, в котором, как она сказала, много говорилось обо мне. Я поехал сейчас же и, прибыв в Пломбьер, нашел там герцогиню Граммон, которая, рассчитывая, что я имею влияние на королеву, делала мне тысячу авансов и всячески старалась разузнать, не послан ли я туда с каким-нибудь секретным поручением.
Мадам де Ламбаль чувствовала себя превосходно и тотчас же написала письмо королеве, которое я и отправил со своим курьером, а сам я поехал в Саргемин, к своему прежнему легиону, с которым не мог не проститься, так как был искренно привязан к своим солдатам. Наше прощание было поистине трогательно, они расставались со мной очень неохотно.
Я отправился затем в Сар-Луи, где находился мой теперешний полк, и там, к своему удивлению узнал, что Сен-Жермен остался верен своей тактике со мной и взыскал с меня 40 000 экю за полк, который, по его словам, король отдал мне даром. Мой полк, который в продолжение тридцати лет находился под начальством крайне беспечных командиров, вовсе не заботившихся о нем, достиг в это время полной дезорганизации, и поэтому солдаты ждали меня со страхом, но в скором времени мы прекрасно поладили с ними, я никогда не встречал еще полка, где бы так стремились исполнять мои приказания, как этот полк, пользовавшийся такой дурной репутацией.
Я не могу обойти молчанием довольно комичный случай, бывший со мной в мою бытность в Сар-Луи. Дело в том, что в полумили от города находился монастырь канонисс, где воспитывались благородные девицы из самых лучших аристократических фамилий. Я часто посещал этот монастырь, и меня встречали там всегда очень радостно, сама начальница его, немка по происхождению, очень благоволила ко мне, но больше всего внимания мне оказывала одна из девиц, звали ее м-ль де Сюрен, она была очень красива, весела и так мила, что с каждым днем нравилась мне все больше, кроме того, она держала себя очень свободно и нередко под столом прижималась ко мне коленями или наступала нарочно на ногу. Я, конечно, не преминул бы воспользоваться этим явным ко мне расположением, если бы начальница не предупредила меня, что это девушка из очень хорошей семьи и в высшей степени наивна и непорочна. Я, конечно, не решался просвещать ее в желательном мне направлении и поэтому всячески сдерживался в ее присутствии и все свое свободное время посвящал одной замужней женщине. Звали ее мадам Дюпреэль, которая не отличалась особенной красотой, но была всегда весела и мила. Каково же было мое удивление, когда, уезжая из Сар-Луи, я вдруг узнаю, что эта самая м-ль Сюрен находилась в самых близких отношениях с пятью офицерами моего полка, доказательством чему служили ее более чем откровенные письма к ним, которые они мне показали.
Я получил в Сар-Луи через курьера письмо от мадам де Геменэ, которая передавала мне от имени королевы, что графиня де Полиньяк просила у нее места обер-шталмейстера для своего мужа, но что королева не может обещать ей исполнить ее просьбу, так как предлагала когда-то это место мне и поэтому не считает себя вправе располагать им теперь по своему усмотрению, не зная, приятно ли мне это будет. Я ответил, конечно, как и должен был ответить, что никогда не рассчитывал на это место и поэтому буду очень рад, если королева будет располагать им совершенно как ей заблагорассудится. Я постарался написать как можно естественней и непринужденней, чтобы королева не подумала, что я обиделся на это. Я вернулся в Париж в начале октября. На другой день я поехал в Шоази, где находился король. Королева встретила меня очень хорошо, была со мной очень ласкова и милостива и долго говорила со мной наедине, наконец, я вышел из комнаты и, уходя, я слышал, как герцог де Коаньи сказал ей: «Ваше величество не сдержали слова, вы слишком много говорили с ним и обращались с ним далеко не как со всеми». — Я, конечно, догадался, что речь шла обо мне. Несколько минут спустя, ко мне опять подошла королева, но я сказал ей, что боюсь, что ее снова будут бранить за это; она очень смутилась, но потом рассмеялась и стала шутить над этим вместе со мной.