Записки герцога Лозена
Шрифт:
Я не хотел возвращаться в Англию, но де Морепа этого непременно хотел. Он не сомневался в том, что король английский тотчас же отзовет своего посланника от французского двора, а французский вернется тоже к себе домой, а затем король наверное приступит к переговорам, причем, по мнению де Морепа, король охотнее всего будет вести эти переговоры через меня, и поэтому он просил меня оставаться в Лондоне столько времени, сколько это вообще будет возможно; он надеялся на то, что дружеские отношения снова восстановятся таким образом между двумя державами, что как только мир будет обеспечен, барон де Бретейль вернется из Вены, на его место будет послан де Ноайль, а я буду назначен на пост посланника при английском дворе. Де-Морепа особенно настаивал на том, чтобы я скрывал от Ноайля свою миссию и постарался бы остаться непременно в Лондоне после того, как он уедет оттуда. Я устроил так, что прибыл в Англию дня три спустя после объявления войны. Я тотчас же отправился к нашему посланнику, и он был страшно удивлен при виде меня. Он,
— Очень рад вас видеть, конечно... но чему я обязан этому удовольствию? Разве вы не знаете? — говорил он в смущении.
— Простите, но...
— Вы, значит, не видели Морепа.
— Как же, видел, вот вам письмо от него и от де Верженна.
Последний просил его, между прочим, сообщать мне все депеши и вообще все, что могло интересовать меня.
В то время, как я находился у него, он получил письмо от милорда Веймутского в ответ на объявление войны. Он писал, что из личного расположения к Ноайлю король просит уведомить его о том, что он собирается отозвать своего посланника от французского двора.
Маркиз де Ноайль сообщил мне, что сейчас же пошлет курьера во Францию и по возвращении его, вероятно, тотчас же покинет Англию. Он предложил мне устроиться так, чтобы вместе уехать из Англии. Я сказал, что вряд ли буду в состоянии устроиться так, и что, вероятно, дела мои задержат меня на несколько недель еще в Лондоне. Он заявил, что считает это не совсем удобным ни для Франции, ни для Англии. Я стал уверять его, что в Англии никто этим не будет шокирован, а французский король тоже, вероятно, ничего не будет иметь против этого. Де-Ноайль тогда стал выпытывать у меня, какого рода мои дела, и предложил мне в случае, если они касались денежного вопроса, занять деньги у него.
Получив отрицательный ответ, он принял тогда официальный и сановный вид и объявил мне, что он не может разрешить мне остаться в Англии и именем французского короля приказывает мне немедленно выехать на родину. Я ответил ему очень холодно, что не считаю его вправе запрещать мне находиться, где я хочу, и поэтому я буду поступать только сообразно своим желаниям, и что я был бы очень огорчен, если бы он решился на поступок, который вряд ли будет одобрен в высших сферах. Посланник при этих словах сконфузился, а посланница пришла в такую ярость, что поглупела еще на сто процентов, и я положительно чуть не умер от хохота, глядя на нее. Курьер, привезший письма де Ноайлю, привез также мне письмо от де Морепа; он писал в нем довольно подробно о том, что я должен приложить все старания, чтобы остаться в Англии насколько возможно дольше, пока позволят только обстоятельства. Я попросил узнать у короля, через одного из его любимых приближенных, не имеет ли он чего-нибудь против моего пребывания в Лондоне, на что он ответил очень милостиво, что я могу оставаться в Лондоне так долго, как этого захочу сам, и что если я желаю повидать его и поговорить с ним, то могу в среду, в восемь часов утра, встретить его верхом на прогулке в Ричмонде. Я, конечно, воспользовался этим разрешением, он прямо подъехал ко мне и сказал, что очень рад, что может засвидетельствовать в том, что ничего не имеет против того, чтобы я оставался как можно дольше в Англии и уехал бы из нее, уверенный в его личном расположении ко мне, что я могу всегда во всякое время приезжать или уезжать из Лондона, если только я не побоюсь повредить себе этим в глазах моих соотечественников, что меня настолько хорошо знают, что никогда не заподозрят ни в чем дурном. Он лично был очень оскорблен Францией и считал ее поступки неблаговидными, он так разгорячился при этом, что мне пришлось напомнить ему, что я француз. Он кончил разговор тем, что заявил, что никто не был бы ему так приятен для переговоров о мире, как я, и обещал, в случае, если дело дойдет до этого, в точности исполнить тогда все мои советы.
Я, как порядочный человек, уже не мог оставаться больше в Англии, сообщил де Морепа об этом разговоре и просил позволения вернуться немедленно, причем предупредил, что если даже не получу на то согласия, то все равно через месяц уеду из Лондона. Прошел месяц, а ответа на мое заявление я не получил. Я уже собирался уезжать, уже были поданы лошади, как вдруг прискакал курьер с письмом от де Морепа из Испании, в котором он умолял меня пробыть еще хоть шесть недель в Лондоне. Но это не остановило меня, и я уехал. Приехав в Калэ, я немедленно сообщил де Морепа причины, заставившие меня поступить так в данном случае. Он очень рассердился на меня, но никогда не старался отомстить мне за это.
Мой полк стоял в гарнизоне Арш недалеко от Калэ, и я отправился туда вместо того, чтобы ехать в Париж. Я привез с собой одну англичанку и нанял небольшой дом в окрестности Арш. Я очень много занимался своим полком и чувствовал себя в нем превосходно. Герцог де Кроа, под начальством которого я находился, так был доволен мной, что даже простил мне мою любовницу и как-то приехал ко мне пить чай. Мисс Паддок привезла с собой из Англии очень хорошенькую и совершенно молоденькую сестру, которой, очевидно, предстояла такая же участь, как и ее старшей сестре. Мне стало жаль ее: я поместил ее в монастырь в Калэ, нанимал ей учителей и был очень счастлив, когда мне удалось довести ее образование до конца и выдать ее потом замуж за человека, которого она любила.
Хотя я отсутствовал из Парижа, но
Затем де Вуаэ решил завладеть Уайтом и Портсмутом, причем должен был сам командовать лично этим отрядом, а я должен был находиться под его непосредственным начальством, но и этот проект, сначала принятый единодушно, потом возбудил разногласия и наконец был оставлен совсем. Де-Сартин несколько раз собирался послать меня на Бермудские острова, на остров святой Елены и еще в несколько других мест, но каждый раз дело оканчивалось опять ничем.
В это время полк мой получил приказание отправляться лагерем в Восьэ, и мы вышли из Арша в середине июля, причем я шел со своим полком. На второй день нашего выступления я получил через курьера предписание от короля вернуться сейчас же в Версаль и оставить свой полк. Я прямо отправился к де Сартину, он сообщил мне, что де Бюсси отправляется в Индию, где ему даны самые широкие полномочия способствовать там восстанию, и он непременно хотел, чтобы я ехал с ним. Он предлагал мне собрать войско из иностранцев, тысячи в четыре человек, с тем, чтобы я получил их в полное свое командование, он хотел, чтобы две тысячи человек были готовы отплыть со мной в ноябре месяце, а остальные две тысячи должны были прибыть в Индию четыре месяца спустя. Я принял это предложение. Я передал командование своим полком, по собственному желанию и по личной моей просьбе, де Гонто. Таким образом я из сухопутного войска перешел в морскую службу, но чины мои оставались прежние. И я в это время совершил подвиг, который действительно ставлю себе в заслугу: я в три месяца составил, набрал, экипировал и подучил прекрасный корпус в две тысячи человек. Я выпросил у короля позволение представиться королеве и сообщить ей о моем назначении. Я отправился к ней и просил у нее частной аудиенции, уже очень давно мне не приходилось говорить с ней наедине. Я сказал ей, что, принимая во внимание ее прежнее отношение ко мне, я счел своим долгом сообщить ей о том, что король сделал мне честь назначить меня помощником главнокомандующего своей армии в Индии. Я никогда не видел человека, который более бы удивился, чем она; она не могла смотреть без волнения на человека, к которому два года относилась так хорошо, и который отдалился от нее вследствие придворных интриг, и ей была невыносима мысль, что он отправляется теперь в другое полушарие. Слезы потекли у нее из глаз, и несколько минут она только повторяла: «Ах, Лозен! Ах, Боже мой!» Наконец она немного оправилась и сказала:
— Как, вы отправляетесь так далеко и расстаетесь со всеми кого любите и кто вас любил?
— Дело в том, ваше величество, — отвечал я, — что я надеюсь, что в столь отдаленной стране я сумею выказать себя в настоящем свете и докажу, что я далек от интриг, которые мне приписывались здесь.
— Неужели это правда, что вы уезжаете, Лозен? Не могу ли я как-нибудь помешать вашему отъезду?
— Я ни в каком случае не откажусь от этой поездки, чего бы мне это ни стоило, — сказал я.
В это время вошел король.
— Итак, — сказала ему королева, — Лозен, значит, действительно едет в Индию?
— Да, — ответил ей король, — он сам этого захотел, это большая жертва с его стороны, я уверен в том, что он там нам будет очень полезен.
Королева в этот вечер пришла к мадам де Геменэ, которая все еще находилась в милости, и стала просить ее помочь ей отговорить меня от исполнения принятого мною решения. Мадам де Геменэ ответила на это, что она в отчаянии от того, что я уезжаю, но уверена в том, что отговорить меня от этого невозможно; несмотря на это, она сделала все, что могла, чтобы удержать меня во Франции. Ей казалось, что сердце королевы настолько глубоко затронуто, что она готова была поручиться мне в том, что если я останусь, оно будет всецело принадлежать мне. Я однако стойко стоял на своем, хотя и не скрывал, что мне это стоило много усилий над собой. Мое самолюбие было удовлетворено, я отказал королеве в ее просьбе. Я доказал ей ясно, что мне ничего не надо от нее и я могу играть важную роль в политике и без ее помощи; я доказал также княгине Чарторыжской, что Европа больше меня ничем не прельщала после того, как я потерял ее.