Записки герцога Лозена
Шрифт:
Княгиня Чарторыжская, слышавшая наш разговор, улыбнулась своей очаровательной улыбкой и сказала:
— Дайте мне вашу фуражку, чтобы я могла приколоть вам свое перо, мне тоже теперь нравится ваше сожженное перо.
Браницкий был так взбешен этим происшествием, что встал и ушел.
Вечером на костюмированном балу в опере, он, по-видимому, искал предлога завязать со мной ссору.
— Закончим, наконец, этот вопрос, генерал, — сказал я, — пять минут разговора и конец всему.
Он согласился и мы решили драться с ним на следующий день в восемь часов утра. Король, узнав об этом, очень рассердился, позвал к себе Браницкого и долго говорил с ним. На другой день тот явился ко мне с большой свитой и публично выразил сожаление в происшедших между нами недоразумениях. Пришлось, конечно,
В тот же вечер прибыли наши курьеры из Версаля и из Москвы.
Императрица вполне одобрила мои предложения, написала мне длинное письмо и дала довольно обширные полномочия. Де-Верженн писал мне, чтобы я как можно скорее возвращался во Францию. Я назначил свой отъезд на другой день вечером. И в этот день обедал еще у княгини. Я долго сжимал ее в своих объятиях и с трудом вырвался от нее, с болью в сердце. Хотя мы оба надеялись опять в скором времени увидеться, но мне кажется, что в ту минуту я уже предчувствовал, что нам больше не суждено встретиться с ней в этом мире.
VI. 1775
Дела в Польше. — Лозен — фаворит королевы.
Я прибыл в Париж в конце марта месяца 1775 г. Де-Верженн, которого я совсем не знал, встретил меня, конечно, с большим вниманием, которого и заслуживали важные дела, порученные мне. Он хвалил меня за мое поведение и говорил, что через насколько дней мне придется ехать в Петербург, но потом он переменил своё решение. Ему вовсе не было желательно, чтобы меня назначили послом к русскому двору, хотя русская императрица, по-видимому, этого очень хотела. Назначили на этот пост его близкого друга, де Жюньи. Де-Верженн в это время играл двойственную игру, делал вид, что хочет назначить меня, тянул дело и приходил от этого, для вида, в отчаяние. Я проиграл за это время процесс в восемьдесят тысяч ливров ежегодного дохода, но это меня не особенно огорчило, так как я вообще мало интересовался моим состоянием.
По приезде в Париж я застал королеву в тесной дружбе с мадам Геменэ и мадам Диллон. Они не раз говорили ей обо мне и возбудили ее любопытство настолько, что ей захотелось ближе познакомиться со мной. Она встретила меня очень благосклонно; я имел счастье часто встречаться с ней у мадам Геменэ, и она всегда удостаивала меня особенным вниманием: я постоянно ездил с ней верхом и месяца через два находился уже в положении фаворита. Но, к сожалению, настало время вернуться в свой полк. Королева пожелала, чтобы мой полк придвинули ближе к Парижу, чтобы я никуда не уезжал, но я отклонил это предложение и уехал. Она, по-видимому, была очень этим огорчена, и в день моего отъезда приехала к мадам де Геменэ в Монтрель, чтобы проститься со мной, и предложила мне опять хлопотать о моем переводе у короля, но я снова отклонил это предложение.
Вопрос относительно России казался совершенно забытым. Напрасно я старался заставить де Верженна дать мне окончательный ответ. Он отвечал мне, что все время не перестает думать об этом и вопрос этот будет решен в текущее лето и что король может во всякое время приказать мне вернуться из моего полка. В тот вечер, когда я уже хотел уехать, королева прислала мне сказать, чтобы я еще отложил свой отъезд на двенадцать часов и утром приехал бы переговорить с ней в Монтрель.
— Не уезжайте еще, — сказала она мне, — дело в том, что около Парижа произошло возмущение в соседних деревнях из-за подвоза хлеба, и, вероятно, к Парижу теперь стянут войска; может быть, и ваш полк будет призван сюда.
Я поблагодарил ее, но сказал, что намерен остаться в полку и разделить во всем его участь. Она рассмеялась и сказала мне:
— Глупец!
В это время в комнату вошел барон де Виомениль, которому поручено было заведывание передвижением войск. Королева обратилась к нему и сказала:
— Пожалуйста, устройте так, чтобы полк, в котором служит этот глупец, придвинулся как можно ближе к Парижу, чтобы нам не расставаться с ним.
Барон
Письма княгини становились все реже и все короче, мне писали из Варшавы, что она очень увлекается Браницким, который почти не выходит от нее. Я написал ей резкое письмо, полное упреков, которые, конечно, очень рассердили ее. Тогда, не помня себя от горя и гнева, я потребовал, чтобы она прислала мне моего ребенка, так как я не хотел, чтобы он воспитывался среди моих врагов. Но, конечно, она не исполнила моего требования, и мы окончательно рассорились и перестали писать друг другу.
Я вернулся опять в Париж, и мой приезд был для меня таким же торжеством, как и мой отъезд; я положительно начинал входить в моду, королева всячески отличала меня. Я все время проводил в Фонтенебло и мне оказывали такое внимание, что с тех пор у меня явилось так много врагов, как никогда не было раньше.
В это время де Верженн окончательно прекратил всякие переговоры с Россией, и хотя императрица была этим обижена, но все же не переставала жалеть об этом. Я начал сильно привязываться к королеве, доброта и доверие которой положительно трогали меня. Мне хотелось видеть ее во главе огромного государства, мне хотелось, чтобы в двадцать лет она являлась самой могущественной монархиней в мире. Я осмелился обратиться к русской императрице и предложил ей войти в тайное соглашение с Марией-Антуанеттой, с тем, чтобы составлен был договор, выгодный для Франции и в то же время такой, которого нечего было бы стыдиться и в России, оформленный по всем правилам, и этот договор был бы передан прямо в руки королевы, которая, вооруженная подобным оружием, явилась бы к королю и его совету и стала бы сама защищать свое дело. Я не ошибся в своих расчетах на императрицу; она очень охотно согласилась на мое предложение, дала мне широкое полномочие и велела мне, какими угодно способами, заставить королеву войти с нею в союз и заключить договор между Францией и Россией. Королева выслушала меня не без удивления. Грандиозность плана, по-видимому, произвела на нее большое впечатление, но она попросила у меня времени на размышление, и я понял, что все потеряно. Но я больше всего боялся сделать какой-нибудь торопливый и вредный шаг и поэтому предпочел выжидать и пока не предпринимать ничего.
В это время мой фавор достиг своего апогея. Королеве казалось, что нет ничего, чего бы она не могла сделать для человека, который собирался сделать для нее все. Может быть, впрочем, она в данном случае руководилась больше обаянием, которое имело на нее мое беспорядочное существование и вся моя личность, чем желанием исполнить свой долг по отношению ко мне. Она очень редко выезжала без меня, не позволяла мне отлучаться от двора, который в это время находился в Фонтенебло, постоянно заставляла меня садиться рядом с ней во время игры, разговаривала со мной всегда, каждый вечер приходила к мадам де Геменэ и сразу приходила в дурное настроение духа, если там было много народа, так что она не могла заниматься мною одним. Конечно, невозможно было, чтобы подобного рода поведение осталось незамеченным, но так как я не позволял себе никаких фамильярностей, не интриговал, не просил ничего ни для себя, ни для других, многие, не зная еще, высказаться ли за или против меня, старались извлечь из меня как можно больше пользы.
Графиня Ламбаль, обер-гофмейстерина королевы и ее самая интимная подруга, приехала в Фонтенебло и дала роскошный ужин, на который были позваны самые близкие к королеве лица, но меня почему-то не пригласили. Королева велела мне придти на этот ужин, но я настолько хорошо знал графиню, что понял, что это не ошибка с ее стороны, а сделано с намерением, и не пошел. Королева на следующий же день привела меня к ней и сказала: «Я попрошу вас любить как брата этого человека, который мне дороже всех на свете, и которому я очень многим обязана; надеюсь, что доверие ваше к нему будет так же безгранично, как и мое».