Записки институтки
Шрифт:
Ирочка — аристократка, и это сразу видно…
Не потому ли так любила ее чуткая и гордая Нина?
Ирочка прошла паперть и готовилась спуститься вниз, но вдруг, обернувшись, заметила меня и быстро приблизилась.
— Влассовская, — произнесла она, мило краснея и отводя меня в сторону, — будущую зиму я приеду из Стокгольма на три сезонных месяца. Вы позволите мне навестить вас в память Нины?.. Я бы так желала поговорить о ней… но теперь ваша рана еще не зажила и было бы безжалостно растравлять ее…
Я изумилась.
От Ирочки ли услышала
— Вы ее очень любили, mademoiselle Трахтенберг? — невольно вырвалось у меня.
— Да, я ее очень любила, — серьезно и прочувствованно ответила она, и тихая грусть разлилась по этому гордому аристократическому личику.
— Ах, тогда как я рада вам буду! — воскликнула я и детским порывом потянулась поцеловать моего недавнего злейшего врага…
Последние выпускные уехали, и институт сразу точно притих.
Понемногу стали разъезжаться и остальные классы. Я целые дни проводила в саду с книгой на коленях и глазами, устремленными в пространство, мечтала до утомления, до бреда.
Однажды в полдень, после завтрака, я одиноко гуляла по задней аллее, где так часто бывала с моей ненаглядной Ниной. Мои мысли были далеко, в беспредельном, голубом пространстве…
Вдруг в конце аллеи показалась невысокая, стройная фигура дамы в простом темном платье и небольшой шляпе.
«Верно, к начальнице…» — мелькнуло в моей голове, и, не глядя на незнакомку, я сделала реверанс, уступая ей дорогу.
Дама остановилась… Знакомое, близкое, дорогое, родное лицо мелькнуло из-под темной сетки вуали.
— Мама!!! — отчаянно, дико крикнула я на весь сад и упала к ней на грудь.
Мы обе зарыдали неудержимыми, счастливыми рыданиями, целуя и прижимая друг друга к сердцу, плача и смеясь.
— Ах! Как я счастлива, что опять вижу тебя, Людочка, моя дорогая Людочка!.. Покажи-ка, изменилась ли ты… Я уже думала, что никогда тебя не увижу… — всхлипывая, шептала мама и опять целовала и ласкала меня.
Я взглянула на нее: почти год разлуки со мною не прошел ей даром. Ее худенькое, миниатюрное личико было по-прежнему трогательно-моложаво. Только новая морщинка легла между бровями да две горькие складки оттянули углы ее милого рта. Небольшая пышная прядь волос спереди засеребрилась ранней сединою…
— Как ты выросла, Люда, моя рыбка, моя золотая, да и какая же ты бледненькая стала! И кудрей моих нету!.. — говорила мама, оглядывая меня всю широким любящим взглядом, одним из тех, которые не поддаются описанию.
Мы обнялись крепко-крепко и пошли вдоль аллеи.
— Мамочка, а как же Вася? Ты решилась оставить его одного? — спросила я, сладко замирая от прилива нежности.
Она в ответ только счастливо улыбнулась:
— Он здесь.
— Кто? Вася?
— Ну конечно, здесь, приехал со мною за сестренкой. Он идет сюда с твоими подругами… Я нарочно не взяла его с собою, чтобы не нарушить бурной радости нашего первого свиданья… Да вот и он!
Действительно, это был он, мой пятилетний братишка, миниатюрный, как девочка, с отросшими
— Милый мой, хороший мой! — повторяла я как безумная, — узнал, узнал Люду?
— Узнал? Конечно, узнал! — важно сказал мальчик. — Ты такая зе, только стлизеная.
Новые поцелуи, смех, шутки окруживших его институток…
Я была как в чаду, пока сбрасывала «казенную» форму и одевалась в мое «собственное платье», из которого я немного выросла. Сейчас же после этого мы отправились с мамой за разными покупками, потом обедали с мамой и Васей в небольшом нумере гостиницы… Опомнилась я только к ночи, когда, уложив Васю на пузатом диванчике, я и мама улеглись на широкую номерную постель.
Мы проболтали с ней до рассвета, прижавшись друг к другу.
На другой день, в 10-м часу утра, мы все трое были уже на кладбище, перед могилкою моего почившего друга. Мы опустились на колени перед зеленым холмиком, покрытым цветами. Мама проговорила со слезами на глазах:
— Мир праху твоему, незабвенная девочка! Спасибо тебе за мою Люду!
И она поклонилась до земли милой могилке.
Я повесила на белый мрамор креста голубой венок незабудок и тихо шепнула: «Прости, родная!» — удивляя брата, не спускавшего с меня наивных детских глазенок.
А птицы пели и заливались в этом мертвом, благоухающем цветами царстве…
Мы с мамой встали с колен, вытирая невольные слезы…
Мне не хотелось покидать дорогую могилу, но надо было торопиться. Вещи оставались неуложенными, а поезд уходил в три часа.
Я еще раз взглянула на белый крестик и, прижав к груди медальон, подаренный мне Ниной, мысленно поклялась вечно помнить и любить моего маленького друга…
Возвратившись в гостиницу, я быстро сложила мои книги и тетради. Среди последних была отдельно завернутая дорогая красная тетрадка, которую передала мне перед самою смертью Нина. Я все не решалась приняться за ее чтение. Мама уже знала из моего письма об этом подарке Нины.
— Приедем домой и вместе примемся за чтение записок твоей подруги, — сказала она.
Только что успели мы уложить все наши вещи, как слуга доложил, что меня желает видеть какой-то генерал. И я и мама — обе мы были ужасно удивлены.
— Просите, — сказала мама.
Спустя минуту в комнату вошел пожилой генерал с очень приветливым лицом.
— Я пришел по поручению моего племянника, генерала князя Джавахи, — начал он. — Князь Джаваха просил меня передать вам, милая девочка, его глубокую и сердечную благодарность за вашу привязанность к его незабвенной Нине. Она часто и много писала отцу про вашу дружбу… Князь во время своего пребывания в Петербурге был так расстроен смертью дочери, что не мог лично поблагодарить вас и поручил это сделать мне… Спасибо вам, милая девочка, сердечное спасибо…