Записки из будущего
Шрифт:
Волны… Волны морские. Хорошо вот так засыпать на берегу. Ш… шшш… уу… Слышу шум волн, методичный, успокаивающий. Так было и миллионы лет. Уже больше не увижу. Нет, весной еще успею съездить. Посижу на камушках. Подумаю о вечности.
Юра уснул. Действительно быстро. Молодость. Еще говорили: чистая совесть. Наверное.
Ничего у меня не болит сейчас. Может быть, я здоров?
Хорошо бы Люба была со мной. Приятно ощущать на своей ноге ее маленькую, мягкую ступню. Запомнилось давно. Странно, даже больше, чем ощущение другого. Еще запах волос.
Вздыхаю. Бездарность: ни разу
Во втором пришествии.
Едва ли. Потерялся: будет анабиоз, не будет? Иногда кажется — бред, потом — реальность. Но я-то знаю: шансов ничтожно мало. Логика наших рассуждении примитивна. Многое просто не знаем, не можем охватить всей сложности проблемы.
Нужно поставить опыты с длительным анабиозом. Не успеть. Программа пробуждения вообще не будет отработана. Да и нужны ли опыты? Вдруг окажется: невозможно разбудить? А так есть иллюзия.
Нет. Нечестно. И не стоит продаваться за несколько лишних шансов пожить.
А что тебя в этом деле больше интересует: научный эксперимент или своя судьба?
Взвешиваю: не могу определить. Гордость: ученый. Хвастун ты.
Будут клетки синтезировать свою структуру или будет только распад? Если нет, то как быстро? Снизить температуру до двух-трех градусов, тогда обмен, наверное, уменьшится раз в тридцать. Плюс глюкоза, которая все-таки должна сгорать. При одном углеводном питании можно свободно прожить месяца два. Умножить на тридцать — будет пять лет. Через этот срок нужно пробуждать для подкармливания.
Тогда не надо.
Нет, все равно интересно. А кроме того, наверное, будет синтез белков.
Картина: я в саркофаге. Если применять для циркуляции плазму, то кожа будет совершенно белая. Бр-р-р! Неприятно.
Вообще никакого величия не будет. Камеру еле-еле успеем сляпать, машины все будут некрасивые. На соплях. Одно слово — макет. Макет величия.
Спать, спать нужно, друг.
Успеем.
Помнишь, как рассказывали о смерти одного иностранного коммуниста? Когда ему стало плохо, жена просила не разрезать пиджак: «Он у него единственный». Глаза тогда у всех стали влажными. Один только тип сказал: «Рисуется, пиджаки там дешевы».
Это было в Крыму.
Волны в Коктебеле. Ш… шшш… уу…
Люба в светлом зеленом платье идет мне навстречу по улице Ленина. Походка ее немного подпрыгивающая. Смеется, руки протягивает, счастливая… «Почему ты опаздываешь?»
Сон. Это уже сон?
Когда начинаешь слышать голоса…
3
Вот и опять иду на работу. Шагаю бодро: раз-два, раз-два. Чудно как: тепло, ветерок.
Улица тихая. Каштаны до неба. Последние свечки опадают, как белый с розовым снег. Совсем последние — для меня. Не думать.
Люди навстречу. Смотрю на лица, стараюсь разгадать их мысли, судьбу.
Толстая старуха в черном медленно двигается, опираясь на палку. Глаза прикрыты тяжелыми веками. Застывшая маска мудрой усталости. «Прибери меня, господи!» Тень у нее тоже черная, большая.
Девочка с бидоном и кружкой бежит вприпрыжку, брякает на всю улицу.
Пожилой человек быстро шагает с несчастным, злым лицом. Служащий опаздывает на работу. Поругался с женой. Впереди выговор от начальства за невыполненное задание. «Проклятая жизнь!» Все верно. Проклятая. Но успокойся! Все проходит. Вечером трехлетний Санька влезет тебе на колени, обнимет теплыми ручками, и лицо твое сморщится в горестную гримасу. Потом влажные глаза широко раскроются и засияют. «Нужно жить!»
Так мне рассказывала Люба. Меня-то не обнимали теплые детские ручки. «Вся твоя наука не стоит такого объятия!» Это она мне говорила. Не знаю. Может быть, и не стоит.
Вот институт. Летом он красивее. Каштаны. Никого нет у входа: работа уже началась. Тяжелая какая дверь, силы совсем мало. Шел не быстро, а дыхание учащенно. Брось, не надо прислушиваться. Совсем распустился за этот месяц. Селезенка тянет левое подреберье. Опять? Хватит!
Иду к себе в кабинет по коридору. Неуютно здесь после улицы, темно. Встречаются люди из других лабораторий. Здороваются. Смотрят с жадным любопытством: «Еще ходит, а говорили, рак, совсем плох». Не надо так. Смотрят хорошо: с участием и симпатией. Не нужно поддаваться зависти и досаде.
Вот и наши комнаты. Наши. Даже сердце забилось: столько сюда вложено души, мечты, энергии.
Загляну в операционную. Знакомая, приятная картина: готовятся к опыту. Все тут? Поля, Коля Гулый, Толя, Валя. Вон Вадим наклонился над столом.
— Здравствуйте, товарищи!
Вадим бросается ко мне, хватает за обе руки, трясет, смеется.
— Ура шефу!
(Нет почтения.) Все меня обступили, трогают, улыбаются. И немножко смущены. Как вести себя? Здоровым всегда стыдно перед больными.
— Ну как? Как себя чувствуете? Может быть, рано вышли?
— Ничего не рано! В самый раз.
Это Вадим, конечно. Валя выбежала в коридор, побежала в соседние наши комнаты. Слышу, кричат:
— Девочки! Иван Николаевич пришел!
Тепло. Хорошие они все какие. Любят меня. Любят!
— Знаете, как без вас плохо? Совсем замучили нас начальники. Три опыта в неделю, допоздна сидим, а в свободные дни все считаем и чертим.
К Вадиму:
— Чего они чертят?
— Как чего? Характеристики, кривые. За опыт мы теперь получаем столько цифр, что ужас! Аналог-код щелкает быстро. Вот целые рулоны.
Да, действительно на окне бумажные катушки с цифрами.
— Ну хорошо, ребята, готовьте опыт, а я должен поговорить со старшими. Вадим, собирайтесь ко мне. (Морщится. Некогда.) Не бойся, я недолго.
Выхожу, провожаемый шумом. Потом, слышу, затихли. Наверное, говорят: «Ах, какой он бледный, худой!..» Ничего! Еще повоюем!
Вот он, мой кабинет. Здороваюсь, как с другом. Все на привычных местах: фотография Павлова, корешки книг в шкафу. Даже цветы поставили.
Очередность чувств: радость от встречи. Любят. Еще дальше маячит тоска: скоро придется расставаться. Теперь это чувство меня уже не покидает. Обострение заставило тело поверить в болезнь.