Записки из будущего

Амосов Николай Михайлович

Температура теперь снижается медленно. Юра перевел автомат на другой режим.

Шесть градусов. Пять.

— Нужно совсем заменить кровь. Дальше охладим на плазме.

Расходимся по своим местам. Для разговоров времени нет. Я, пожалуй, здесь самый свободный. Сижу, смотрю. Все отработано хорошо. Юрина заслуга. Ни в одном заграничном журнале не читал про такой сложный опыт. Сила! (Как мальчик — «сила».)

Машину остановили. Только вентилятор шумит. Поля выпускает кровь из оксигенатора и заливает в него плазму с глюкозой. Делают

без спешки: при пяти градусах можно остановить кровообращение даже на час. Но лучше этого избегать.

Закончили. Снова загудел мотор АИКа.

Еще два-три градуса, и перейдем на стационарный режим анабиоза. Пес отправится в будущее. Нет, не вернется. Едва ли удастся разбудить. А было бы приятно.

Двенадцать часов. Нужно принять лекарство. Подождем. Скоро пойду отдохнуть, — два часа будем держать при низкой температуре. Полежу.

Чем это состояние отличается от смерти? Практически ничем. Электрическая активность мозга отсутствует. На энцефалограмме прямая линия. Сердце стоит. И все-таки какие-то молекулы сонно бродят в клетках, обмениваются электронами, выделяют энергию.

Свидание нужно бы отложить. Устану. Нет. Нельзя звонить. Конспирация. Унизительно. Скоро конец. Сегодня расскажу о замыслах. Несчастная. Впрочем, подождем результатов. Если будет плохо, нет смысла расстраивать. Иногда кажется: скорей бы, устал. Но пройдет минута — и «зачем спешить»?

Настанет время, и изобретут сны. Умирать будет легко, приятно. Может быть, и все человечество так? «Мир безумцу, который навеет человечеству сон золотой…» Кто сказал? Не помню. Неважно. Как многое становится неважным!

Напряжение спадает. Теперь собака может перенести любые погрешности в опыте Все благородные процессы выключены. Остались какие-то примитивные химические реакции. Как у самых далеких предков.

Хорошо холодит от крышки. Приятно в жаркий день. Язык у собаки не синий — верный признак достаточности кислорода в тканях.

Бедный пес. Где он жил? Как жил? Полукровка — похож на овчарку. Раз попал в собачий приемник, значит, не сладко жилось. «Собачья жизнь». Впрочем, в последние годы собаки не голодали. Но без ласки. Так, случайные связи. Как я. Нет, связей не было. Были две. После противно. Человеку нужно еще разговаривать. Наверное, не всем? Отвернулся и заснул. Оскорбительно для нее.

Можно просто смотреть, не думая. Дружат они между собой или нет? Романы? Любовь? Не веду таких разговоров, не знаю. Вадим понимающе посматривает на Риту. И она машет ему подведенными ресницами. Он женат. Сколько лет ей? Двадцать семь, двадцать восемь? А Юру я видел дважды с какой-то незнакомой девушкой. Птичья физиономия. Наверное, читает стихи Гумилева.

— Юра, вы читали Гумилева?

— А кто это?

(Спроси свою барышню.)

— Это поэт. «Убежать бы, скрыться бы, как вору…»

— Нет, не знаю.

Покраснел. Другие переглянулись. Откуда он может знать? Не издавали. А впрочем, прочтешь десять страниц —

и надоедает, как у всех поэтов. Только Люба читает целыми вечерами. Так же, как и современная зарубежная проза: по форме хорошо, а идеи нет. Когда одни идеи, — раздражает. Нет совсем тоже плохо. «Все люди — братья» — этого мало. Как это реализовать? Нужна наука.

— Ну, что там? Как температура?

— В оттекающей крови — два с половиной градуса. После машины — почти нуль. Юра, промеряй в разных тканях.

Жду. Юра переключает прибор на разные датчики.

— В пищеводе — два, в прямой кишке — почти три, в мозге — два и одна десятая. В саркофаге — близко к нулю.

(«Саркофаг». Тоже мне название!)

— Хорошо. Игорь, взяли анализы?

— Берем. Но результаты будут не раньше, чем через пятнадцать минут.

— Знаю. Мы не будем ожидать. Видимо, уже нельзя больше понизить температуру. Давайте на этом остановимся. Теперь, как мы условились, испытаем две программы: с периодическим включением на большую производительность и непрерывное прокачивание с малой объемной скоростью. По часу на каждый вариант. Что вы скажете, товарищи? Юра?

— Давайте начнем со второго. Я думаю, кубиков триста в минуту хватит?

— Да. Другой вариант, наверное, такой: пять минут — 800 мл, потом десять минут перерыв. Нет возражений? Принято. Тогда я пойду посижу в кабинете.

Иду по коридору. Бодрюсь, нужно делать вид. Наконец — дверь.

Устал. Совсем никудышный: два часа посидел на стуле, поволновался — и скис.

Лечь. Закрыть глаза.

Голова тихонько кружится. Музыка. Мыслей нет.

Проходит. Можно смотреть. Потолок с трещиной. Люстра. Пыль на ней. Портрет Павлова. Угол стола. Вот так бы и умереть: закружилось, тоненький звон. Провал.

Так не бывает. Вспоминается другое.

Ночи в больнице. Сухой, распухший язык. Жар, дышать трудно. Громкий разговор санитарок в коридоре. Какой-то Коля пьянствует и изменяет. «Пропадите вы с ним!» Позвать врача, пожаловаться. Неловко. Черт с ними, потерплю. Скоро улягутся на стульях и захрапят. Деликатность. Хорошо, что нас только двое. У соседа гипертонический криз. Тоже не спит. Головные боли. Вздыхает, ворочается. Молчим.

Разговаривают, проклятые!

Весь мир противен. Черствые, самодовольные врачи. Глупые, привередливые больные. Безграмотные сестры с подведенными глазами.

Говорят, что где-то есть лаборатории, населенные одержимыми учеными. Композиторы сочиняют нежную и героическую музыку. Есть любовь.

Все врут. Есть только одышка. Жажда. Толстый язык Селезенка, как большой камень, перемещается в животе при каждом повороте. Люди: поесть, переспать, помочиться.

Не хочу. Глупые бредни недоросля: какие-то модели, анабиоз. Зачем? Бог, дай мне подышать! И забери меня. Нет, не в рай, не в ад. Просто никуда.

Не забрал. Доктора хорошие. И сестры милые, отзывчивые девушки. Цветы принесли, торт.