Записки из Города Призраков

Эллисон Кейт

Я валюсь на кровать, и закрываю глаза, и слушаю, потому что больше ничего не могу. Каждая сыгранная им нота проглатывает меня, возрождает. Проглатывает вновь. Я вижу его лицо, когда он играет: такое серьезное. И глаза такие сверхъ-естественно ясные, словно в такие моменты он понимает что-то важное, более важное, чем все знания, что хранятся в наших головах.

Потом фальшивая нота в записи выдергивает меня из транса; нота, отличающая запись от исполнения того же произведения в студии моей мамы. «Странно. Штерн никогда не фальшивил». Мелодия

повторяется, или более точно, Штерн вновь играет эту мелодию, снова и снова, и всякий раз я слышу фальшивую ноту. Определенно фальшивую. Я, не трогая диск, охваченная ностальгией, вдруг вытаскиваю альбом с рисунками из большой коробки и начинаю его пролистывать.

Пролистываю мои старые рисунки, пока не нахожу лица Штерна. Он поднялся в мою комнату – я вижу его как живого, – сел на пол, привалившись к моей кровати. Хотел, чтобы я нарисовала его строгим, со сжатыми в узкую полоску губами. Я начала. «Не улыбайся, – требовала я снова и снова, но он, похоже, просто не мог оставаться серьезным. – Штерн, я не могу тебя рисовать, если ты постоянно шевелишься. Ты получишься уродом: все черты сместятся с положенных мест». Но он уже хохотал, как гиена, даже не считая нужным прикрывать зазор между верхними передними зубами. И таким я его и «сфотографировала», увеличив зазор между зубами до такой степени, что создавалось ощущение, будто у него нет одного зуба.

«Ты выглядишь здесь как настоящий бродяга, Штернум», – сказала я ему. А он оскалился и принялся играть на воображаемом банджо: «О, Сюзанна, не плачь ты обо мне. Из Алабамы еду я, и банджо на спине». Под его записанную музыку я начала петь, глядя на мой рисунок углем, и из глаз вновь покатились слезы: «Из Алабамы ехал я и банджо прихватил, в Луизиану ехал я – любовь мою найти…»

– …Погода ясная была, а дождик лил и лил. Так солнце жгло, что я замёрз – мне белый свет не мил. О Ливер, не плачь ты обо мне.

Он здесь. Настоящий или призрачный. Мне без разницы. Он здесь.

– Штерн! – кричу я.

Под глазами большие круги, и лицо словно мерцает. Появляясь и исчезая, совсем не как у живых людей, и за губами черная дыра веч-ности.

– Лив. – Он смотрит на меня, глаза темные и серьезные. – Прийти к тебе все труднее. Гораздо труднее. Но я это сделал.

Пауза. Я вижу, как поднимается его грудь, я вижу, как тело дрожит под рождественской фланелевой рубашкой, я вижу. Какая серая у него кожа… Мне его недостает. Даже когда он здесь, рядом со мной. Здравая часть рассудка подсказывает, что это не так. Его нет, он ненастоящий. И мне недостает его, недостает его живого. Его глаза широко раскрываются.

– Эй… почему мелодия такая знакомая?

– Потому что ты ее играешь. Репетируешь, – напоминаю я ему с мольбой в голосе, надеясь, что под эту музыку он что-то да вспомнит. – Та самая, которую мы сыграли на мамином кабинетном рояле.

Какое-то время мы молча слушаем.

– Ты ее записала?

Я медленно качаю головой.

– Ты сделал для меня компакт-диск. Я только

что его нашла.

– Когда я это сделал? Откуда он у тебя?

– Ты отдал его мне при нашей последней встрече, перед тем, как я вернулась в художественную школу. – Я проглатываю очередной комок, возникший в горле. Пытаюсь улыбнуться, и мне удается. – Но ты фальшивил.

– Фальшивил? – Он улыбается, бледный, идеальный. – Невозможно.

– Послушай.

Я прокручиваю запись назад, и мы слушаем. Фальшивая нота, и я наблюдаю, как он склоняет голову и морщится.

– Видишь? Эта нота!

– Ты права. Но это не я. Что-то там с клавиатурой… – Он закрывает глаза, кусает губу, начинает играть на воображаемых клавишах. – Это рояль.

– С маминым такого быть не могло, – указываю я. – Он всегда был идеально настроен, за этим она следила неукоснительно. На каком рояле ты играл?

И едва я задаю этот вопрос, ответ слетает с моих губ: «Город призраков».

Мы смотрим друг на друга.

– Но подожди… Строительство Города призраков не закончили до… – я не могу заставить себя произнести последние слова. Это так глупо.

– До моей смерти, – заканчивает он до меня. Его тело дрожит, кожа то становится прозрачной, то в ней добавляется серости.

– Но вестибюль уже построили, – медленно говорю я. По спине бежит холодок. – Его полностью обставили, чтобы показывать перспективным клиентам. В любом случае, кабинетный рояль в вестибюле стоял. Наверное, ты ходил туда, Штерн. Иногда играл там.

Штерн закрывает глаза. Долго молчит. Потом говорит:

– Наверное, я нашел способ тайком проникать в вестибюль… и мог репетировать там по ночам. – Он хмурится, прошлое возвращается к нему. – Я помню, как иду по дюнам… вокруг меч-трава. Пахнет болотом.

В груди гулко бьется сердце. Я пытаюсь представить себе, как все могло быть. «Если в тот вечер он не был в маминой студии… и он помнит, как тайком проникал в Город призраков, чтобы репетировать…»

– Ты был там в ту ночь, когда все произошло! – Слова горячим потоком вырываются из меня.

Он пожимает плечами.

– Не знаю. Не помню.

– Ладно, просто закрой глаза, – говорю я ему, – и слушай запись. Представь себе, что ты там, и этот ты играешь, и тогда, возможно… что-то вернется. – Я всматриваюсь в его лицо, пока он слушает, словно хочу пробиться взглядом в него разом и сломать те блоки, которые сдерживают воспоминания. – Что угодно. Даже вроде бы неуместное.

Взгляд Штерна смещается на рисунок, указательный палец движется вдоль линий, отделяющих черное от белого, нарисованное от пустоты.

– Я помню свет, по другую сторону окон. Внезапно вспыхнувший свет. – Его лицо напрягается, он хочет вспомнить. – Но это все. Остальное – серая тень.

– Эти окна выходят на автомобильную стоянку, – медленно говорю я. – Внезапный свет, возможно, фары. Кто-нибудь приезжал, пока ты играл? Ты что-нибудь слышал?

Он кусает губу, закрывает глаза, лицо перекашивается, как от боли.

– Крики, – наконец отвечает он.

– Крики? Какие крики? – наседаю я.

Он открывает глаза.