Записки из конюшни
Шрифт:
Что происходило на улице далее, то есть как Петрович заглаживал сотворенное мной перед гостями, я не знал. Но то, что было уготовано мне, узнал этим же вечером. Во второй половине дня нас поят. Меня пить не вывели. Затем подвезли зеленку, так называют свеженарезанную траву. Я ее не получил. На улице жарко, воздух в непроветриваемой конюшне зловонен от наших испражнений. Очень хочется пить. Невыносимо хочется пить. Я оглядел денник в надежде найти хоть что-нибудь влажное, чтоб лизнуть и унять мучительную жажду. Но все вокруг было сухим, даже воздух. Густым теплом он ложился на липкую от пота кожу. Я снова вспомнил свою Иринку и то, как каждую неделю, если дни стояли жаркие, она купала меня в специальной душевой кабине, а потом сушила в солярии. Она накупила столько новомодных приспособлений для водного массажа и мытья, что, подозреваю, даже за собой
— Что? Сушняк замучил? — радостно осведомился конюх. Я не знаю, что такое «сушняк», но ассоциативно догадался, что это связано с жаждой. Кстати, в промежутке между двумя заданными мне вопросами было вставлено неисчислимое количество мата.
Рядом с конюхом появился Петрович.
— Как тут? — спросил он.
— Дозревает. А сейчас — главный номер! — объявил конюх и вошел в денник. В руках у него была огромная деревянная лопата. Такой же дядя Миша расчищал дорожки от снега.
— Ты поосторожнее, — увещевает Петрович. — Не дай Бог, не так ударишь, не расплатимся. Хозяйка-то у него с придурью, засудит.
— Не бойсь, Петрович, я знаю, как бить, — выдал конюх.
Так, значит, меня решили воспитать при помощи лопаты?! Ну-ну! И какое совпадение! Ведь я тоже знаю, как и куда бить.
Напротив моего денника заметался изящный араб, поняв значение лопаты в руках конюха. Серые ноздри раздувались, отчаянное, негодующее ржание сотрясло воздух. Тут же раздалась ругань из двух глоток.
— Ничего, старина! — проржал я арабу. — Не бойся! Смотри и учись, как надо объезжать людей!
Я встал почти задом к конюху, защищая так голову. Он же решил, что моя поза наиболее удачна для нанесения внезапного, как он полагал, удара. Но когда конюх занес лопату, я молниеносным ударом задних ног впечатал его в стену. Лопата выпала из его рук и пришлась по лбу, попутно расквасив нос. Воющего конюха посеревший от страха начкон кое-как выволок из денника. Я же, воспользовавшись ситуацией, выскочил в проход и ринулся пить… Вода прохладой обожгла горло. Я с наслаждением пил ржавую воду, носом отталкивая плавающий мусор…
Запах молодой кобылы вплыл в мои ноздри, когда я поднял голову, чтобы вздохнуть. Я медленно повернулся. Она стояла в манеже и с недоумением и интересом смотрела на меня. Высокая, гнедая, точеная до рези в глазах — она влетела мне в сердце и останется там до конца моих дней. Мы не отрывали глаз друг от друга. Я не смел сделать в ее сторону и полшага. Она была совершенной. В ее присутствии я чувствовал себя маленьким жеребенком, который может только любоваться этим творением, не смея предпринимать что-либо еще.
Все было прервано грязной бранью очухавшегося конюха. Он выволокся в манеж, перегаром перебивая даже запахи мочи и навоза и, полоснув меня ненавидящим взглядом, замахнулся на мою богиню.
— Чего встала, скотина! — от этого ора сверху посыпались перепуганные воробьи, что обычно сидели на перекладинах под потолком в ожидании овсовых зерен. А она гнедой молнией метнулась в правое крыло конюшни, от испуга больно ударившись о створку двери. Перед тем как скрыться за воротами, она оглянулась, и я увидел брызнувшую из ее глаз тоску от этого ужаса.
Эх ты, разъедреная шлея! Это она-то скотина? Одним махом я оказался рядом с конюхом. Тот еще не успел ничего осознать, как я схватил его зубами за холку и поволок к корыту с водой. Я удачно захватил противника, он не мог достать меня руками, только брыкающиеся ножонки в резиновых ногавках (люди называют их сапогами) лупили меня что было мочи. Я с разбегу и со всей злобы сунул его головой в холодную воду с ржавыми разводами. Он отвратительно визжал, попутно изрыгая брань, но сделать ничего не мог. Я макал его в корыто, со злобной радостью отмечая, что у него содрана кожа на лице и руках об острые края корыта. Я не сразу заметил, что мою битву с конюхом наблюдает начисто обалдевший от ужаса начкон. Наконец, выплюнув обессиленного конюха рядом с корытом, я налитыми кровью глазами глянул на начкона. Тот сполз по стене, а я влетел в правое крыло конюшни, куда вошла Она. Я пробежался мимо денников и только в самом дальнем увидел Ее. Она смотрела влажными темными глазами из-под каштановой челки, и за этот взгляд я готов был остаться здесь на целый век. Мне захотелось притащить конюха в зубах и бросить ей под ноги. Но я оставил эту мысль. Хорошенького понемножку! Хотя не думаю, что конюх сотворенное с ним охарактеризует «хорошеньким». Я тихо проржал ей и унесся в свой денник. Для ее безопасности я не хотел, чтобы обслуга узнала о моих чувствах.
Два дня прошли относительно спокойно. Меня не трогали, давали корм, выводили попить, но не гулять. Можно было предаться своим мыслям. От соседа-тракена я узнал ее имя. Сандана. Оно как взмах арабской сабли, как свист ветра в степи. Откуда же она взялась такая? Сосед охотно поведал. Сандана здесь второй год. Привезли ее с ипподрома, владелец отказался от нее. Для того чтобы Сандана быстрее бежала и выиграла на серьезных соревнованиях, ей вкололи наркотики. Допинг-контроль это вскрыл, и Сандану сняли с соревнований с «волчьим билетом». Больше она бегать не могла и, естественно, стала не нужна владельцу. Он ее и продал сюда «на племя». У Санданы отличная родословная и талант, и ее будущие жеребята заведомо чемпионы. Но дело в том, что за эти два года она не подпустила к себе ни одного жеребца, и начкон уже подумывает пустить ее на мясо.
Услышав последнее, я покачнулся. Кровавые всполохи в глазах заставили опустить веки.
— Ты что? — заволновался сосед. — Плохо тебе?
Я кое-как успокоил его. И с этого момента только одно владело мной: вырвать отсюда Сандану.
На третий день после «показательных выступлений с конюхом» произошло то, что я видел в самых сладких грезах. Утром меня вывели попить, но заводить обратно в денник не стали. Я остался в манеже. Двери, ведущие в оба крыла конюшни, закрыли. Вместе со мной оказались: тот самый конюх, начкон и Слава-Губа. Сначала я подумал, что меня ждет расплата за развлечение с конюхом. Но если здраво рассудить, я не их собственность, а значит, меня нельзя бить. Ведь не хотят же они неприятностей. Иринка за меня, знаю, горло перегрызет. Хотя здравого смысла у местной публики с фонарем не найти. И на всякий случай я встал в боевую стойку.
Слава проскользнул в двери, ведущие к денникам кобыл… Через мгновение я уловил волнующий запах. Я еще не успел осознать это, как в распахнувшиеся двери вплыла Она. Я застыл, любуясь, как от движения темная волна ее гривы отлетает назад, обнажая грациозную шею, как огромные каштановые глаза смотрят на меня. В них нет гнева. Они смотрят с интересом и ласково… Эти мгновения счастья были сломаны пояснениями присутствующих, конечно же, в излюбленной подаче, то есть с помощью мата. Опять, видно, что-то значимое грядет. Хотя для меня самое значимое — просто видеть Ее. Я не ошибся. Начкон решил познакомить нас с Санданой, в надежде на потомство. На меня рухнуло осознание Счастья! Я прикоснусь к Ней!
Сандана сделала несколько кругов по манежу. Видя мои ошалевшие от восторга глаза, давала рассмотреть себя лучше. Знала, что совершенна, знала, что создана для того, чтобы каждой линией, каждой прядью гривы, малейшим поворотом шеи, головы вызывать благоговейный трепет. Повернувшись в сторону Санданы, я встретился взглядом с «моим» конюхом. Злорадненький взглядик. С чего бы это здесь и сейчас? Задумал что? И тут я вспомнил! Мне же рассказывал сосед, что Сандана отбивала всех жеребцов. Неужели и меня ждет такая же участь? Испугался я не за себя. Мысль, что, если и я буду забракован Санданой, ее как не приносящую никакой пользы продадут на мясо, парализовала меня ужасом. Я понял значение взгляда конюха. Он хотел, чтобы я получил копытами кобылы за то, что сделал с ним. А удар разъяренной кобылы, которой не понравился жеребец, это очень опасно. Но сегодня не его день. Сандана не воспротивилась, когда я подошел к ней. Только ее маленькие уши встали торчком да раздулись изящные ноздри. Она вдохнула мой запах и не выказала неприязни. Я осторожно прикоснулся губами к ее боку и отпрянул, не из-за боязни удара, а от желания увидеть ее реакцию, узнать, что ей нравится. С чувством создателя я смотрел на влажный след на ее боку. Сандана слегка повернула голову в мою сторону. Я осмелел и прикоснулся к ее шее, куснул за холку. Сорвавшись, я исследовал ее совершенное тело, обезумев от блаженства, упиваясь ее запахом. Мы вместе отрешились от всего: от грязи, царящей вокруг, от перегара персонала, от их низкопробных шуточек и советов Славы, что стоял рядом с нами и, как ему, верно, казалось, руководил процессом. Он невероятно раздражал… Тряхнув гривой, я отбросил эти мысли и унесся туда, где мы были только вдвоем с Санданой. Где были бескрайние левады с шелковой травой, поля в цветах и прохлада речной воды…