Записки капитана флота
Шрифт:
Японцы одарены удивительным терпением, каждый из своих вопросов повторяли они по два и по три раза, стараясь всеми мерами, чтобы переводчики мысли их нам, а ответы наши им переводили со всякою точностью. Иногда по часу и более занимал их один какой-нибудь вопрос, но невзирая на такое беспокойство, они не показывали ни малейшего неудовольствия и даже между делом вмешивали, как будто для отдохновения, бездельные вопросы и допытывались ответа с такою же точностью. Например, спросили у нас, чья должность на корабле предсказывать ветры и погоды и назначать время, когда отплывать в путь. И когда мы сказали, что у нас нет особенного для сего человека, а это зависит от воли корабельного начальника, то они изумились, потому что у них на всякой лодке есть такой человек, и опять повторили вопрос.
Они нас продержали до самого вечера, позволив раза два выйти для отдохновения и обеда. Обед наш принесен был нашими работниками и состоял
На другой день, 29 августа, поутру опять пошли мы к градоначальнику. Японцы и в сем случае строго держались прежнего порядка в нашем шествии. Коль скоро введены мы были в залу и главный начальник вышел, то, сев на свое место, вынул он из-за пазухи несколько бумаг, из которых одну отдал первому по нем чиновнику Отахи-Коеки, а сей – подле него сидевшему, от коего отдана она была в руки переводчику Кумаджеро, который, развернув оную, сказал нам, по повелению начальника, чтобы мы ее прочитали, и с сими словами положил оную перед нами. Взглянув на бумагу, мы в ту ж секунду увидели, что она была подписана всеми нашими офицерами, оставшимися на шлюпе. Неожиданное сие явление тронуло нас чрезвычайно. Мы тотчас представили себе прежнее свое состояние и нынешнее и, воображая, что это последнее к нам письмо от наших друзей, с которыми так долго вместе служили, а теперь, вероятно, уже никогда не увидимся, мы не могли удержаться от слез, а особливо господин Мур: он был так тронут, что упал на колена и, приложив письмо к лицу, горько плакал. Японцы, тут бывшие, смотрели на нас с большим вниманием, не спуская глаз, и кроме Отахи-Коеки, все были тронуты; у некоторых даже на глазах показались слезы, которые они старались скрыть; а Отахи, напротив того, смеялся. Письмо сие было следующего содержания:
«Боже мой! Доставят ли вам сии строки, и живы ли вы? Сначала общим мнением всех оставшихся на шлюпе офицеров утверждено было принимать миролюбивые средства для вашего освобождения, но в самую сию секунду ядро с крепости пролетело мимо ушей наших на дальнее расстояние чрез шлюп, отчего я решился произвести и наш огонь. Что делать? Какие предпринимать средства? Малость наших ядер сделала мало впечатления на город, глубина не позволяла подойти ближе к берегу, малочисленность наша не позволяет высадить десанта. Итак, извещая вас о сем, мы предприняли последнее средство: поспешить в Охотск, а там, если умножат наши силы, то возвратимся и не оставим здешних берегов, пока не освободим вас или положим жизнь за вас, почтенный начальник, и за вас, почтенные друзья! Если японцы позволят вам отвечать, то предписывай, почтенный Василий Михайлович, как начальник. Мы все сделаем на шлюпе, все до одного человека готовы жизнь свою положить за вас.
Когда мы прочитали письмо несколько раз, то японцы требовали, чтобы мы перевели его. Нам не хотелось открыть им, что шлюп был не в состоянии сделать им ни малейшего вреда, хотя и желал бы того, и что принужден он идти в Охотск с намерением получить там подкрепление. И потому, следуя собственному нашему честолюбию и не желая дать японцам презирать нашу силу и возгордиться, будто они могли отразить наш шлюп, мы сочли за нужное дать в некоторых строках другой толк нашему письму: пальбу шлюп произвел, по нашему переводу, в собственную свою защиту, но не с тем, чтобы на японцев нападать, ибо они первые начали палить в него с крепости; малость ядер истолковали мы малым числом выстрелов; десант означало не то, чтобы съехать на берег и напасть на крепость, но окружить оную, чтобы не дать способа японцам нас увести из оной; умножить силы в Охотске – значило умножить или распространить власть действовать, ибо настоящим образом без воли правительства напасть на японцев шлюп не мог.
Когда мы перевели сие письмо таким образом, что японцы поняли наши мысли, на что было употреблено с лишком час, тогда они меня спросили, что бы я написал на шлюп, если бы японцы в Кунашире позволили мне отвечать. «Чтобы шлюп, – сказал я, – ничего не предпринимая, шел скорее к русским берегам и донес обо всем случившемся правительству».
По окончании расспросов о письме приступили они опять к другим вопросам, из коих весьма многие были те же, на которые мы накануне дали им достаточные ответы, а другие были новые, которые они предлагали нам так же беспорядочно, как и прежде, перемешивая их со старыми и вмешивая между ими какие-нибудь безделицы. Важнейший из вопросов был следующий: зачем мы пришли к их берегам, когда японцы запретили русским ходить, объявив Резанову именно, что у них существует закон, по которому приходящие к ним, кроме порта Нагасаки, иностранные суда должно жечь, а людей брать в плен и вечно держать в неволе?
На сей вопрос ответ наш заключался в следующем: мы слышали, что японцы не хотят позволить русским кораблям приходить к ним для торгу, но мы никогда не слыхали и даже вообразить не могли, чтобы запрещение сие могло простираться на те суда, которые, быв поблизости японских берегов, претерпят какое-либо бедствие или, по случаю недостатка в чем-либо для них необходимом, будут иметь нужду в их пособии, ибо большая половина самых необразованных, диких народов никогда не отказывает давать прибежище и помощь бедствующим мореплавателям. По сей-то самой причине и мы, имея крайнюю нужду в необходимых жизненных припасах и находясь недалеко от Курильских островов, искали между ими пристанища, где, встретив случайно японского чиновника, получили от него письмо и дружеское уверение, что нуждам нашим пособят его соотечественники в Урбитче, куда ветры нас не допустили, и потому мы пришли в Кунашир, где употребили все средства обойтись дружески с японцами и изъяснить им свои надобности, но они с нами поступили иначе.
Японцы желали, чтобы мы рассказали им все происшествия, с нами случившиеся, по порядку, с самого первого нашего свидания с их отрядом на острове Итурупе до той минуты, как захватили нас на Кунашире. При сем случае они притворялись и делали вид, как будто ничего прежде о сем деле не слыхали, а особливо удивлялись они, что начальник кунаширский не прислал к ним вещей, оставленных нами в кадке на воде и в разных местах на берегу. Потом спрашивали они нас, куда мы шли, когда повстречалась надобность в жизненных припасах, и потребовали, чтобы мы показали им наш путь на карте, в чем мы их удовлетворили, указав место нашего назначения согласно с прежним нашим объявлением.
Между тем японцы и сего числа, между прочими непосредственно к общему нашему делу принадлежащими вопросами, спрашивали нас о разных посторонних предметах, как например: о жителях Дании, Англии и других земель, где мы проходили; в каких местах у нас суда строятся, из какого леса, как скоро и прочее; а притом, под предлогом любопытства, спросили, велики ли у нас сухопутные и морские силы в здешнем краю? Обстоятельства и положение дел между двумя державами требовали, чтобы мы увеличили и то и другое; почему в Сибири прибавили мы довольно крепостей и войск, а также и в числе судов не скупились и рассеяли их по портам Охотского берега, по Камчатке и по северо-западному берегу Америки, а между прочим слепой случай заставил нас сказать, что и в Петропавловской гавани немало у нас императорских судов. Когда же японцы спросили, сколько, то мы нечаянно, к беде нашей, как то после окажется, попали на число семь.
Сегодняшнее наше свидание с японскими чиновниками так же было продолжительно, как и вчерашнее; по временам мы выходили отдыхать, обедали и были угощаемы на дворе сагою, табаком и чаем, а вечером возвратились в свою тюрьму таким же порядком, как и прежде.
В следующие два дня нас не призывали, но мы заметили, что японцы стали обходиться с нами ласковее, позволяли давать нашим матросам горячей воды и выпускать их по одному в коридор для мытья своего и нашего белья (с самого того дня, как нас взяли, по сие время японцы только один раз в дороге вымыли наши рубашки и то, по неимению мыла, очень дурно, и так легко вообразить себе можно, до какой степени ныне они были черны и даже гадки, следовательно, позволение вымыть их должны были мы почитать немаловажным снисхождением). Дали нам по чистой рубашке из присланного к нам платья, а также и матросам по просьбе нашей дали из нашего белья по одной рубашке, согрели для нас ванну и позволили вымыться.
Ванну японцы сделали для нас в пребольшом чану, нагрев воду посредством вставленной в боку чана медной трубы с небольшою каморою вместо печки, в которой жгли дрова несколько часов кряду, пока вода не согрелась. Они нас посылали мыться по очереди, начиная с меня и до Алексея, и всех в одной и той же воде. Сначала нам это показалось досадно; мы думали, что они в сем случае поступают с нами, как с презренными преступниками, которых восемь человек могут мыться в одной грязной воде, но успокоились совершенно с сей стороны, когда, к немалому нашему удивлению, увидели, что после всех нас в той же самой воде, не прибавляя ни капли свежей, мылись три или четыре человека из наших караульных солдат императорской службы. Звание сие, как я выше упоминал, довольно почтенное в Японии. Из сего видно, что японцы нимало не брезгливы и не имеют отвращения к христианам, которых многие другие азиаты считают существами погаными.