Записки капитана флота
Шрифт:
Мы оставляли такие дощечки на всех островах, нами посещаемых, как на обитаемых, так и на тех, где жителей не было, прибивая оные к деревьям с тем, чтобы в случае кораблекрушения и гибели нашей со временем могло быть открыто, где мы были и где должно было последовать несчастие с нами. Объяснив сии причины японцам, мы не могли их убедить в истине.
Сначала они несколько раз принимались расспрашивать нас, что значит надпись, и требовали объяснения на каждое слово порознь, переставляя иногда их в другой порядок и надеясь тем нас запутать. Потом сказали нам, что они слышали в Нагасаки от голландцев, будто такие дощечки европейцы оставляют на тех пустых островах,
Японцы весь сей день занимались с нами. Главные и важнейшие предметы их расспросов были бумага Хвостова и наша дощечка, но они не упустили также, по своему обычаю, предложить нам несколько и посторонних, отчасти смешных вопросов, например: сколько в России и во всей Европе военных и торговых кораблей, сколько в какой земле портов и много еще других.
Возвратились мы из замка уже поздно вечером. Между тем, как выводили нас из присутственного места на двор обедать и отдыхать, мы имели случай обо всем между собою переговорить и сообщили друг другу наши мысли. Положение наше всем нам казалось самым ужасным. Опровергнуть подложность грамоты Хвостова мы считали невозможным, и как мы ни рассуждали, но видели, что японцы не иначе должны об нас думать, как о шпионах, следовательно, жребий наш будет либо мучительная смерть, либо вечная неволя, что должно быть еще в тысячу крат жесточе смерти. В побеге мы находили единственное наше спасение, но как нам можно было уйти? Мы содержались по двое, а потому всем вместе уйти было невозможно. Отчаяние иногда заставляло нас думать, не возможно ли открытою силою отбиться, когда нас вечером поведут из замка, но это была пустая мечта: сверх большого конвоя мы всегда были окружены таким множеством зрителей, что нас, так сказать, забросали бы грязью. И так мы, не находя никакого средства к спасению, решились ожидать, когда нас сведут всех вместе, и тогда уже помышлять о побеге.
На другой или на третий день после сего происшествия, когда дежурный чиновник, лекарь и переводчик во время обыкновенного утреннего своего посещения занимались с господином Муром и расспрашивали его о русских словах, Алексей несколько раз проходил по коридору подле решетки моей каморки, глядел на меня пристально, изредка посматривая на японцев, и, казалось, хотел мне тайно от них что-то сообщить, но когда я начинал с ним говорить, то он ни слова не отвечал. Наконец, сыскав случай, когда японцы на нас не смотрели, вдруг бросил ко мне сквозь решетку завернутую бумажку. Я тотчас наступил на нее ногой и стоял на одном месте, пока японцы не ушли, потом, взяв ее, нашел, что в нескольких лоскутках бумаги завернуты были небольшой гвоздик и записка, гвоздем писанная. Подписана она была Хлебниковым, но я не мог разобрать оной, сколько ни старался. Черты многих слов были неявственны, я только мог прочитать в разных строках следующие слова: «Бог», «надежда», «камчатский исправник Ламакин», «Алексей», «курильцы», «будьте осторожны» и несколько других. Я не мог вообразить, что бы значила эта записка. Если господин Хлебников пишет о деле, что и должно быть, то какую связь имеет с нашим делом какой-то Ламакин, о котором мы отроду не слыхивали?
Наконец я начал бояться, не лишился ли он ума. Мысль эта жестоко меня беспокоила: потерять лучшего и благоразумнейшего из товарищей для всех нас было горько. Когда Алексей пришел опять в наш коридор вечером, я спросил его: «Не потерял ли ума господин Хлебников, и что значит записка его, которой я разобрать не мог?» – «Нет, после все узнаешь!» – сказал он и опять оставил нас в величайшем недоумении. Я сообщил сие обстоятельство господину Муру, но записки послать было невозможно; он также не постигал, какую роль неизвестный нам Ламакин мог бы играть между японцами и нами.
Напоследок 4 сентября повели нас опять в замок, где, по обыкновению, до представления градоначальнику посадили на дворе на скамейки и дали курить табак. Тут мы имели случай свободно говорить, и господин Хлебников открыл нам ужасную тайну, в которой Алексей ему признался. Она состояла в том, что, когда японцы, захватив с лишком за год пред сим Алексея и его товарищей, расспрашивали их, зачем они приехали, то курильцы, вместо вымышленной ими басни, которую они нам рассказывали на «Диане», объявили японцам, что их послал камчатский исправник Ламакин высмотреть японские селения и крепости, а на вопрос их, зачем ему это надобно, они отвечали, что на другой год (то есть точно в то время, когда мы пришли к их берегам, как будто нарочно, чтоб подтвердить показание курильцев) придут к японцам из Петропавловской гавани семь судов: четыре в Матсмай, а три на Итуруп, за тем же точно, за чем приходил Хвостов (не должно позабыть, что прежде сего слепой случай заставил нас попасть на число семь, говоря о судах, находившихся в Петропавловской гавани).
Курильцы вымыслили сию сказку с тем намерением, чтобы отвлечь беду от себя и уверить японцев, что они силой принуждены были русскими к ним ехать. Теперь же Алексей просил господина Хлебникова уговорить нас, чтобы мы подтвердили, что они точно были посланы Ламакиным. Пусть всяк теперь поставит себя на нашем месте и вообразит, в каком мы долженствовали быть положении! Медали и грамоты, им розданные, и наконец, последнее объявление курильцев – все убеждало японцев, что мы их обманываем, а доказательства в нашу защиту в том только и состояли, что государь наш употребил бы большую силу, нежели два судна, если бы хотел объявить войну Японии. Но разве японцы не могли приписать слабого на них нападения худо обдуманным мерам нашего правительства или бессилию пограничных с ними наших областей, состояние коих хорошо им известно по описанию многих из их людей, проезжавших чрез всю Сибирь и даже до Петербурга?
Самое сильное против нас доказательство заключалось в Алексее. Я уже сказывал, что он требовал нашего подтверждения вымышленной им и его соотечественниками лжи; это значило, чтобы мы, быв правы, обвинили сами себя, а его, виноватого, оправдали. Мы заключили, что он, конечно, настоятельно станет утверждать справедливость своего показания и постарается всеми мерами нас обвинить; и если мы откажемся на его просьбу, то он более будет ожесточен против нас и, опасаясь наказания по возвращении в Россию, конечно, употребит все способы, чтобы нам никогда не быть в своем отечестве. С другой же стороны, мы и думать не могли о подтверждении его обмана по причинам, для всякого очевидным. И так мы сказали ему ласково и дружески, что согласиться на его просьбу никак невозможно и что это было бы дело ни с чем несообразное. Алексей ни слова нам не отвечал и заставил нас думать, что мы в нем получили непримиримого и опасного врага.
Когда нас представили градоначальнику, то он с самого начала стал нас спрашивать, справедливо ли, что камчатский исправник посылал курильцев для высматривания японских жилищ и укреплений? Получив наш ответ, состоявший в том, что мы этого не слыхали, да и быть сему никогда невозможно, они спрашивали Алексея, но ни их вопроса, ни ответа его мы не разумели. Наконец, после некоторых бездельных и ничего не значащих вопросов нас вывели, а Алексея оставили. Его долго расспрашивали, а когда его привели к нам и мы спросили у него, о чем японцы с ним говорили, то он отвечал нам коротко и сухо: «О своем старом деле». В продолжение дня одного Алексея раза два вводили к градоначальнику, но он не хотел никогда нам сказать, о чем японцы расспрашивали его.
Сегодня в числе многих пустых вопросов был один очень важный и любопытный, показывающий мнения японцев о справедливости и их законы. Они нас спросили, для чего мы взяли на берегу дрова и несколько пшена без согласия хозяев. Мы отвечали, что японцы должны знать, без сомнения, по донесению кунаширского начальника о всех средствах, употребленных нами, чтобы переговорить и снестись с ним, но он, загнав всех людей в крепость, оставил пустые селения по берегу и тем лишил нас способа объяснить ему нужды наши; когда же мы ехали к крепости, то он стрелял по нас из пушек. Мы хотели изъясниться знаками и оставили картинку и прочее на воде, но и это не помогло. Быв же обнадежены японским чиновником на острове Итурупе, что в их порту по письму его получим всякое вспоможение, мы не возвратились к своим берегам, что, конечно, сделали бы, если бы не получили его письма и не имели уверения в их дружбе, отчего находились долго в море и издержали почти всю провизию. А это и было причиной, что, лишившись всей надежды переговорить с японцами, мы взяли в оставленном ими селении небольшое количество дров и пшена, оставив за них плату разными европейскими вещами, а сверх того в кадку еще положили вещи и серебряные деньги. Когда же японцы с нами снеслись, то мы и в крепость поехали расплатиться с ними и спрашивали, чтобы они сами назначили цену.