Записки командира штрафбата. Воспоминания комбата 1941–1945
Шрифт:
В четвёртом классе я нежно влюбился в красивую девочку Надю Геращенко. Но это всё прошло издали и тайно…. Познакомился с художником — взрослым больным человеком. Он писал маслом на фанерках и картоне пейзажи, и я днями пропадал у него, глядя на такую чудную работу, какой мне казались лубочные картинки. Стал осваивать технику рисования тушью и пером. Получалось неплохо, так оценивали мои способности преподаватели.
Усидеть на месте я долго не мог. В сандалиях, в шортах, пошитых из отцовского армейского ранца — брезентухи, окантованных понизу красной полоской, поначалу без рубашки, а потом в майке с короткими рукавами я гонял по Бийску рысаком! И тут натолкнулся на необычное: подле Успенского собора, в старом центре, в саду, в пятистенном доме обнаружил огромное
Мы, дружки, ватажкой делали набеги на этот домик с реквизированными книгами старинной печати. Проломив ход в крыше, спускаемся, зажигаем свечки и начинаем «шурудить». Таскали книги по моему выбору к нам домой, хранили-прятали на чердаке в большом сундуке, окованном полосками жести.
С той поры я стал заядлым книгочеем. Набрал себе томов 500 — путешествия, приключения.
Мог читать с вечера до рассвета. Матушка была очень экономна и, жалея мое здоровье, как она говаривала, вечером отбирала у меня настольную керосиновую лампу. Тогда я садился на подоконник и при свете луны читал того же Дюма «Три мушкетера»… Мягкий свет полной луны, силуэт раскидистой ели под окном, доносившееся близкое журчание речки Маймы (приток Катуни), и мои герои… Полная идиллия!.. А днем ребята мои придут, зовут на игры или на стадион. Сами книг не читают. И все же я их приучил, начиная с простых, интересных по сюжету. И мои Васька и Витька уже так зачитывались, что мне уже приходилось их отзывать от книжек.
И ещё одна особенность. Неподалёку от нашего дома, который сохранился в Бийске по сей день, были слободы, татарская и еврейская. Там и поныне находятся действующие мечеть и синагога. Я дружил с еврейскими ребятами, мне нравилось, что они интеллигентны, музыкальны. Некоторые из них играли на скрипке, виолончели. Начинал и я у них учиться. Заходил посмотреть и в синагогу, и в мечеть.
Татарские ребята не пускали русских сверстников в сад Тэтэн-Годе. Попадется кто — побьют слегка, и выдворят из сада: не тронь наших красавиц чернооких! Меня же пускали, принимая за своего. Я был загорелый до черноты, носил тюбетейку. Ходил даже с месяц к ним в школу, изучал татарскую письменность и язык.
На мой вопрос, почему меня пускали даже за парту, а других нет, мой любимый дедушка Лев Герасимович пояснил, что у него бабушка была чистокровная казанская татарка. «Вот и ты смахиваешь, видать, на неё!» — говорил он.
Я любил слушать рассказы деда у него в столярке, где он жил. Рассказы о Стеньке Разине, о приволжских городах, о «хождениях по людям»… Незабываемо!
И вот наступил 1929 год. НЭП упразднили. Деревню разоряли на глазах всего мира! Предприятия артели, которой руководил отец, одно за другим сворачивались из-за отсутствия сырья. Так и хозяйство, где трудились агроном-садовод Петр Александрович Матусевич с женой Марией Казимировной — замечательные светлые люди, — осталось «у разбитого корыта».
К коллективизации я отношусь сугубо отрицательно, я ее видел своими глазами. Если хозяин зажиточный, даже бывший красный партизан, — сослать!
Нашу семью потрясло сообщение о выселении в Нарымский край брата моей матери Трифона Алексеевича Захарова из Осколкова. Он сроду не имел батраков, наследовал хозяйство от своего отца, никогда не знавшего отдыха от работы по хозяйству и в поле. А чтобы семейные не разленились, зимой гонял ямщину с товарами
Захаров засевал 50–60 гектаров земли, сдавал хлеб и царю, и Советской, власти. С братом на пару имел молотильный агрегат. 10 лошадей, 10 коров, 50 овец. Для гор это середнячок. Вот я был в Катон-Карагае, там бедняк имел по 10 коров и лошадей, 100 овец. Середняк там имел 20–30 коров, ульев сотню, лошадей 20–30–40. А уж богач имел косяки. Что это такое? Считать он умел только до 100. В ущелье между камней загоняет лошадей и делает черту. Через два-три года снова загоняет, смотрит, сколько прибавилось — одна или две сотни. Лошадей поставляли и в Москву, и в царский двор. Староверы они, не курили, пили не водку, а медовуху. Мёда было столько, что не знали, куда девать.
Всё лето от Бийска по Чуйскому тракту переселяли день и ночь раскулаченных, везли их по две-три подводы в ряд. Мы, ребятня, бегали смотреть… А зрительная память у меня абсолютная, я и сейчас могу нарисовать, как сидели эти люди, что на них было… Ходили мы на паромную переправу. Здесь сутками напролет кособокий желтый буксир «Анатолий» тянул баржу к центру города, и снова за спецпереселенцами. Тянулись повозки с несчастными, стекаясь к переправе с предгорий и от гор Алтайских. Семьями, от мала до велика. Чтобы передать буханку хлеба несчастным, надо было подкрасться к повозке, чтобы не заметил конный конвойный огэпэушник. Такую ватажку я сколотил, нам было жалко несчастных. И я, научившись многому из книг, особенно о Шерлоке Холмсе, был с ребятами неуловим!
У меня есть список, в ФСБ получил, по родному селу Осколкову. 600 дворов, более 100 из них разгромили свои же проходимцы и бездельники, у которых пашни зарастали годами бурьяном. Выселяли даже в соседние волости, но конфискуя все, вплоть до сундуков с добром. Оставляли только то, что надето на себе, чтобы везти «не голяком»…
Притом настоящие кулаки — «жилы» — или сбежали в города, кто в Новосибирск, кто в Барнаул, или были расстреляны еще до 1924 года. Приезжали партизаны, находили белого или того, кто выдавал. А в деревне не скроешься, все знают друг друга ужасно. Выдавал? Расстреливал наших? И без суда ставили к стенке.
После того как тысячи середняков были высланы в дальние края, в 1930 году в губернии начался голод. Все рассыпалось. Ввели продкарточки. Чтобы получить краюху черного хлеба, твердого как кирпич, непонятного цвета, надо было мне, как старшему из ребят в доме, занимать очередь с вечера, и то с номером, написанным мелом на спине — за двести, триста! Там и ночую, отлучусь на час-полтора, утром прибегу и получу хлеб. Самый хлебный и богатый продовольствием Бийск стал полунищим! А ведь только живой воды не было на рынках, в магазинах. Подвоз из сел продовольственных товаров прекратился. Началась бешеная спекуляция… Отца направили власти в село Алтайское поднимать промартель Центросоюза кооператоров. Но он смог только пустить в ход мельницу водоприводную да пристроить новый цех маслобойный по последнему слову техники с гидравликой. Здесь мы немного ожили: были хлеб, растительное масло. Завели несколько десятков кроликов, гусей, кур, корову и поросят. Я занимался кроликами, но есть забитых на мясо не мог. Жаль было веселых зверьков!
В декабре 1930-го умер Лев Герасимович Чоботов, унося с собой тайну поджога помещичьей усадьбы и откровенную неприязнь к «поповщине». Но я у него обнаружил в сундучке приклеенный к крышке изнутри портрет графа Льва Николаевича Толстого. Возможно, дед был когда-то толстовцем. Тогда я этого не понимал, ибо был совершенный атеист, как и мой отец, еще и в Бийске, — председатель-общественник Союза безбожников. Тогда он в спорах «клал набок» всех священнослужителей своими знаниями Библии, Ветхого и Нового Заветов, отмечая несоответствия и разногласия в священных книгах.