Записки маленького человека эпохи больших свершений (сборник)
Шрифт:
— Лучше всего… Да. Лучше всего, — сказала она. И улыбнулась ему, как сообщница. А потом вдруг добавила, погрустнев: — Скоро назад. В Париж.
— Но зачем? — воскликнул Русинов возмущенно. Она улыбнулась снисходительно и перевалилась на другой бок, уходя от него, давая понять, что вопрос был глупым, может, даже забавным, но не тянул на настоящую шутку.
Она исчезла, а Русинов перенял ее игру. Переваливаясь с боку на бок в холодящей пене прибоя, он видел по временам игрушечные дома набережной, зонты уличного кафе, неизменного Олега за столиком. Олег был уже не один, какой-то долговязый мужчина сидел с ним рядом, и это было хорошо, это давало еще сколько-то минут, а может, сколько-то часов свободы… Значит, и я тоже — а еще возмущался: «Зачем?» — значит, и я ограничил себя, связал свой исход из рая с чем-то нелепым — с Олеговой способностью сидеть в кафе…
Словно уследив издали за ходом его мыслей, Олег поднялся вдруг из-за столика и яростно замахал рукой:
— Семен, эй, Семен! Иси! Алон! Кам хир! [16]
Русинов с сожалением встал и направился к столикам кафе по горячему песку и жгучему асфальту, щедро их смачивая океанской прохладой.
Долговязый человек поднялся навстречу ему из-за столика.
Это был американец Джонни — из кафе «Селект», тот самый, что приглашал их непременно посетить Лакрон.
16
Сюда! Идем! Иди сюда! (фр., англ.)
— Я же говорил, что мы его встретим, — с пьяным торжеством повторял Олег. — Я же говорил…
— Да, да, ты говорил, — согласился Русинов, — ты говорил.
— А теперь по машинам, — сказал Джонни. — И ко мне, в Лакрон. Там уж меня все знают…
Как и всякая популярность на свете, популярность Джонни была ограниченной — припортовой частью Лакрона. Впрочем, в рыбацком городке и это было существенно. Существенно для Джонни. По его рассказам, популярность далась ему не сразу — он потратил на ее завоевание последние пятнадцать лет и при этом не раз рисковал жизнью и своей яхтой, стараясь, чтобы рыбаки приняли его наконец за своего. Семья Джонни жила в Париже; жена покинула его (вероятно, не выдержав борьбы за Лакрон); языковая школа, которую он открыл в Париже, пришла в упадок. Впрочем, все это было не важно. Важной была жизнь Лакрона, вся его жизнь до последней мелочи; важны были рыбаки; важным было их отношение к странному долговязому американцу, который целыми днями околачивается на берегу. В сущности, это и была та самая стыдливая хемигуевина, которая открылась массовой русской публике в послевоенных изданиях американского автора, а интеллигентной публике — еще и в довоенных. Это было интеллигентское неверие в то, что твои собственные занятия могут быть важными или кому-нибудь (в том числе, и самому тебе) интересными; это было желание приобщиться, притереться, примазаться к чьей-нибудь «настоящей» жизни — рыбацкой, крестьянской, негритянской, какой угодно. Русинову вспоминались его собственные рыбацкие, геологические, археологические и даже педагогические эскапады там, на родине, в России, однако он вынужден был признать, что у него никогда не было этой американской последовательности и полноты самоотречения. После пятнадцати лет пребывания в склочном рыбацком городке Джонни все еще говорил о бретонских нравах и местных новостях с придыханием восторга — о рыбацких заработках, о преображении края, о матриархальной семье, о благородных островитянах и даже о въедливости местных проституток.
— Мы пойдем сегодня к Люси! — восклицал он. — У нее здесь лучший виски.
«О, здесь умеют разбавлять виски», — добавлял он с восторгом.
Улыбка Люси была для него как личное поздравление президента, а признание Элен, торгующей бретонскими блинами с начинкой в собственной «крепери» [17] , — не меньше ордена Подвязки или на худой конец Креста Виктории.
Съев десяток блинов с шоколадом в заведении Элен, Русинов разнеженно глядел на яхты в гавани, вспоминая утреннее купанье. Временами он переставал следить за разговором спутников, и тогда ему приходили на память прежние, домашние друзья-интеллигенты, точно так же вот искавшие себе экологическую нишу в чужой жизни и чужих мирах. Один присосался к исмаилитам Памира. Другой к золотоискателям. Третий к лесосплавщикам. Американская жизнь представлялась Русинову (впрочем, он готов был признать свою неосведомленность) достаточно пресной, чтобы ее можно было бросить ради бретонского Лакрона…
17
Блинной (фр.).
— О да, Рикардо! Слышишь, Семен? Рикардо…
Русинов не заметил, отчего и когда речь зашла о Рикардо, но с готовностью подтвердил:
— О да, Рикардо! О Рикардо!
Вскоре все прояснилось. Рикардо — это был бородатый скульптор-испанец, тот самый, из «Селекта». Так вот он, этот Рикардо, сам построил себе дом на клочке земли, купленном у бретонского фермера.
— О, эти бретонские фермеры! — воскликнул Джон. Русинов отметил для себя, что на шкале человеческой ценности бретонские фермеры, видимо, стояли у деклассированного американца на втором месте, после рыбаков. И пока Русинов осмысливал и обсасывал этот факт, глядя в атлантическую даль, пьющая (и платящая) часть компании твердо решила, что завтра они все вместе отправятся на ферму Рикардо, а сейчас…
— Сейчас в бордель! — сказал разгулявшийся Русинов.
— Это здесь сложней, — сказал Джонни, заказав еще виски и приготовившись к длинным объяснениям. У него была собственная классификация бретонских женщин (если и не научная, то вполне восторженная) и даже особая классификация портовых шлюх, тоже, по его словам, отчего-то подолгу морочащих голову клиенту. Этот бретонофильский монолог Русинов пропустил мимо ушей как мало для него актуальный. Он понял лишь, что должен встать из-за столика крепери и следовать за Джонни. Они отправлялись то ли в найт-клуб, то ли в какой-то ночной дансинг, в общем в прибрежное гнездо разврата.
Если бы в юные годы кто-нибудь сказал ему, что в найт-клубе, да еще во французском найт-клубе, да еще в портовом бретонском найт-клубе на атлантическом побережье Франции может быть скучно, Русинов тут же заподозрил бы, что дезинформатор подослан местным райкомом партии. Между тем именно эта элементарная скука мучила Русинова в прославленном лакронском найт-клубе. Кроме них троих, здесь тосковали еще два туриста и один рыбак. Зал обслуживала тощенькая криворотая Мари, а за стойкой толпились втроем хозяин, толстая страшная хозяйка и прыщавый мальчик.
Джонни интимно (и с тем же придыханием восторга) сообщил Русинову на ухо, что хозяин живет с криворотой Мари, а хозяйка с прыщавым мальчиком (что он выяснил далеко не сразу, о, здесь умеют хранить тайны!). Разоблачение это, впрочем, не прибавило найт-клубу в глазах Русинова ни веселья, ни привлекательности, хотя криворотая фам фаталь [18] , меняя стаканы у них на столике, и подарила его необычно долгим взглядом. Мало-помалу Джонни и Олег перебрались к стойке, а потом ушли танцевать по очереди с криворотой Мари. Позднее они разбудили Русинова и вывели его на свежий воздух. Еще раз Русинов проснулся, когда Олег выходил из машины.
18
Роковая женщина (фр.).
— Джонни заберет тебя спать на яхту, — сказал Олег. — А если хочешь — спи здесь.
Машина стояла на набережной. Почти все кафе были уже закрыты, ночной Лакрон затихал. Перспектива тащиться на яхту, стоявшую на рейде, показалась Русинову несоблазнительной, и он только махнул рукой. Засыпая, он еще пытался позавидовать Олегу, которому, если этнографические и сексологические наблюдения Джонни окажутся неверными, вероятно, предстоит еще… Русинов проснулся на заднем сиденье машины глубокой ночью. Ему стало холодно. Он отыскал Олегов свитер, переменил позу и подумал, что во всех этих неудобствах была для него какая-то неясная еще для него самого бродяжья сладость. Так или иначе, это был бесплатный ночлег в чужой машине, что совсем неплохо. А что было бы без машины? Скамейка в парке? Лесная опушка? Может, даже сухой кювет…
Первым на набережной появился Джонни. Было еще совсем рано. Русинов сидел за уличным столиком под непогашенной вывеской еще запертого кафе и смотрел на нежно-розовую лакронскую бухту. Джонни раздобыл себе где-то кофе и виски и очень гордился тем, что все может достать в Лакроне, даже в такую рань. Трезвый и мудрый с утра, он рассказал о коварстве бывшей жены, о неизменно двусмысленном положении американского эмигранта. Для французов он оставался всегда миллионером и представителем супердержавы.