Записки Мегрэ
Шрифт:
Не так давно мы с Сименоном говорили на эту тему в моей квартире на бульваре Ришар-Ленуар. Кажется, это было накануне его отъезда в Соединенные Штаты.
Он вдруг уставился на увеличенную фотографию моего отца и долго не спускал с нее глаз, хотя уже много лет видел ее на стене в столовой.
Рассматривая фотографию с необычайным вниманием, он то и дело пристально поглядывал на меня, будто искал сходство между мной и отцом, и о чем-то размышлял.
— Собственно говоря, Мегрэ, — произнес он наконец, — поскольку вы родились
Эти слова меня поразили оттого, что и мне подобная мысль нередко приходила в голову, хотя не так точно выраженная, а главное, я не относил ее к себе.
Я давно заметил, что многие мои сотрудники — выходцы из крестьянских семей, совсем недавно утратившие связь с землей.
Сименон продолжал с таким видом, будто о чем-то жалел и едва ли не завидовал мне:
— Я опередил вас на одно поколение. Эквивалент вашего отца у нас в семье — мой дед. А отец уже был государственным служащим.
Моя жена внимательно смотрела на Сименона, стараясь вникнуть в смысл его слов, а он продолжал, уже более шутливо:
— Естественно, что в категорию лиц свободной профессии я мог бы проникнуть лишь с черного хода, положив немало труда, чтобы стать практикующим врачом, адвокатом либо инженером. Или же…
— Или?
— Или я превратился бы в озлобленного неудачника.
Таких большинство. Иначе набралось бы несметное множество врачей и адвокатов. Я, пожалуй, вышел из слоя, который поставляет наибольшее число неудачников.
Не знаю, почему мне сейчас припомнился этот разговор. Вероятно, потому, что я воскрешаю в памяти первые годы моей работы в полиции и хочу разобраться в своих тогдашних настроениях.
Я был один на свете. Только что приехал в Париж, которого еще не знал, но богатство этого города бросалось тогда в глаза куда больше, чем в наше время.
Особенно поражал контраст между этим богатством и бедностью, а я принадлежал к беднякам.
На глазах у толпы жил своей жизнью особый мир утонченных бездельников, и газеты не уставали сообщать обо всем, чем занимались эти люди, не знавшие иных забот, кроме развлечений и тщеславного соперничества.
Тем не менее я ни на одно мгновение не взбунтовался против такого порядка вещей. Я не завидовал этим людям. Не тешил себя надеждой уподобиться им. Не сравнивал свою судьбу с их судьбой.
Они жили, на мой взгляд, в другом мире, совершенно отличном от моего, все равно что на другой планете.
В ту пору я обладал завидным аппетитом, и у нас в семье по этому поводу ходили легенды, даже когда я был ребенком. В Нанте тетка моя любила рассказывать, как однажды, придя из лицея, я съел у нее на глазах четырехфунтовый хлеб, что не помешало мне пообедать два часа спустя.
Зарабатывал
На пути, который я обычно совершал на велосипеде, одетый в форму, я приметил несколько колбасных и всегда старался так рассчитать время, чтобы успеть купить и с жадностью съесть тут же на улице кусок колбасы или порцию паштета с булочкой, купленной рядом.
Заморив червячка, я чувствовал себя счастливым и уверенным в себе. Я добросовестно выполнял свою работу и считал исключительно важным любое возложенное на меня поручение. Мне и в голову не приходило, что я работаю сверхурочно. Я был убежден, что все мое время принадлежит полиции, и мне казалось вполне естественным работать по четырнадцать-пятнадцать часов в сутки.
Впрочем, не подумайте, будто я ставлю это себе в заслугу, — напротив, я хорошо помню, что такое отношение к работе было характерно для того времени.
Рядовые полицейские, как правило, имели тогда лишь начальное образование. От инспектора Жакмена начальству уже было известно о моем незаконченном высшем образовании.
Через несколько месяцев, к моему большому удивлению, меня перевели на должность, на которую я не смел и надеяться: я стал секретарем комиссара полиции квартала Сен-Жорж.
Следует сказать, что в то время людей, занимавших эту должность, называли весьма непочтительно «Комиссаровыми собаками».
Меня лишили велосипеда, кепи и формы, а вместе с ними и возможности заглядывать в колбасные, разъезжая с бумагами по улицам Парижа.
Зато я особо оценил штатский костюм в тот день, когда, проходя по бульвару Сен-Мишель, услышал, что меня кто-то окликает.
За мной вдогонку бежал высокий парень в белом халате.
— Жюбер! — воскликнул я.
— Мегрэ! Что ты тут делаешь?
— А ты?
— Я не могу стоять на улице. Зайди за мной в аптеку к семи часам.
Жюбер, Феликс Жюбер, учился со мной на медицинском факультете в Нанте. Я знал, что он бросил учение одновременно со мной, но, кажется, по другим причинам. Не могу сказать, что он был тупицей, но соображал довольно туго, и о нем, помнится, говорили так:
«Дозубрится до того, что прыщи на лице выскочат, а к утру все равно ничего не знает».
Он был рыжеволосый, долговязый, костлявый, с крупным носом и грубыми чертами лица, а физиономия его и в самом деле была усыпана прыщами, но не мелкими, от которых страдают многие юноши, а огромными, красными или синеватыми, и он тщетно старался их вывести с помощью всяких мазей и порошков.
В тот же вечер я зашел за ним в аптеку, где он работал уже несколько недель. Родных у него в Париже не было. Жил он неподалеку от Шерш-Миди, в комнате с пансионом.