Записки Мегрэ

Сименон Жорж

— А что ты делаешь?

— Служу в полиции.

Я как сейчас вижу его светло-голубые глаза, ясные, как у девушки, в которых промелькнуло плохо скрытое недоверие. Наконец каким-то странным голосом он переспросил меня:

— В полиции?

И посмотрел на меня, а потом на постового, дежурившего на углу бульвара, как бы сравнивая нас.

— Я секретарь комиссара.

— Ах вот оно что! Понятно.

Из ложного ли стыда или потому скорее, что я не сумел бы объяснить, а он понять, но я не признался ему,

что еще три недели назад ходил в форме, а теперь мечтал об одном — поступить в Сюрте. Работа секретаря в его глазах, как в глазах многих людей, была превосходной, почетной работой — в чистой комнате, в окружении книг, с пером в руках.

— У тебя много друзей в Париже?

Кроме инспектора Жакмена, я, собственно говоря, не знал никого, так как в комиссариате был новичком и ко мне еще только присматривались.

— И подружки тоже нет? Что же ты делаешь в свободное время?

Во-первых, свободного времени у меня не было. Во-вторых, я много занимался, потому что твердо решил возможно скорее достичь намеченной цели, а для этого надо было сдать только что введенные экзамены.

В тот вечер мы пообедали вместе. За десертом он сказал мне многообещающе:

— Надо будет тебя представить.

— Кому?

— Моим друзьям. Очень приличным людям. Сам увидишь.

Больше он ничего не добавил. Уж и не знаю почему, потом мы не виделись несколько недель. Я мог бы вообще никогда больше с ним не встретиться: адреса своего я ему не оставил, его адреса не спросил. Зайти за ним как-нибудь вечерком в аптеку мне и в голову не приходило.

Нас опять свел случай, на этот раз у театра «Комеди Франсэз», где мы оба стояли в очереди.

— Как глупо получилось! — сказал он. — Я уже думал, что совсем потерял тебя из виду. Даже не знаю, в каком комиссариате ты работаешь. Я рассказал о тебе моим друзьям.

Он говорил об этих друзьях с таким видом, будто это был особый, избранный круг людей, чуть ли не тайная секта.

— Фрак-то у тебя хоть есть?

— Есть.

Я не стал объяснять, что фрак у меня отцовский, купленный к свадьбе и несколько вышедший из моды, но перешитый на меня.

— В пятницу я тебя возьму к ним. Смотри, чтобы ты был свободен к восьми часам. Танцевать умеешь?

— Нет.

— Ну, не беда. Хотя все-таки неплохо бы научиться. Я знаю хорошую школу танцев, недорогую. Сам ходил туда.

На этот раз он записал не только мой адрес, но и название ресторанчика, где я обедал, когда был свободен от дежурств, и вот в пятницу вечером он сидел у меня на кровати и ждал, пока я оденусь.

— Я хочу тебе все объяснить, чтобы ты не ляпнул чего-нибудь ненароком. Там все будут из дорожного ведомства, кроме нас с тобой. Меня туда привел один мой дальний родственник, я с ним как-то встретился совершенно случайно. Месье и мадам Леонар — милейшие люди. А их племянница — лучшая девушка на свете.

Я

сразу понял, что он влюблен в эту племянницу и тащит меня чуть ли не силком, чтобы показать предмет своей страсти.

— Там и другие девушки будут, не бойся, — обещал он. — И премиленькие.

Шел дождь, и, чтобы не забрызгаться грязью, мы наняли фиакр. Впервые я ехал по Парижу в фиакре не по служебному делу. Будто сейчас вижу, как блестят наши крахмальные манишки в свете газовых фонарей, как Феликс Жюбер останавливает фиакр перед цветочной лавкой, чтобы купить нам обоим по цветку в петлицу.

— Старик Леонар, — объяснил он, — зовут его Ансельм, уже лет десять как вышел в отставку. Раньше он был одним из крупнейших чиновников дорожного ведомства, да и теперь еще его преемники нет-нет да и спрашивают у него совета. Отец его племянницы тоже служит в дорожном ведомстве. Собственно говоря, вся семья с этим ведомством связана.

По тому, как говорил Жюбер о дорожном ведомстве, чувствовалось, что для него оно в своем роде потерянный рай и больше всего на свете он жалеет о том, что потратил драгоценные годы на изучение медицины, а не пошел по дорожной части.

— Вот увидишь!

И я увидел. Семейство жило на бульваре Бомарше, недалеко от площади Бастилии, в доме довольно старом, но удобном и богатом с виду. Окна четвертого этажа были освещены, и, когда мы вылезали из фиакра, я понял по взгляду Жюбера, что именно там меня ждут светские развлечения.

Мне было как-то не по себе. Я жалел, что поддался на уговоры Жюбера и пошел с ним. Меня смущал мой крахмальный воротничок, концы которого смялись; галстук почему-то все время сбивался на сторону, а одна фалда фрака то и дело взлетала вверх, как петушиный хвост.

На лестнице горел довольно тусклый свет, и красный ковер, покрывавший ступени, показался мне роскошным. Вдобавок в окнах на площадках были вставлены цветные стекла, что еще много лет представлялось мне верхом изысканности.

Жюбер на этот раз покрыл свое прыщавое лицо еще более толстым, чем обычно, слоем мази, и, уж не знаю почему, оно отливало сиреневым. Он благоговейно потянул за толстую шишечку, висевшую на шнуре у двери. Из квартиры доносился нестройный гул беседы, и голоса и смех звучали преувеличенно громко, что говорило об оживленном светском сборище.

Нам открыла горничная в белом передничке, Феликс отдал ей пальто и поздоровался, сияя от гордости, что он здесь свой человек:

— Добрый вечер, Клеманс.

— Добрый вечер, месье Феликс.

Просторная гостиная была слабо освещена и завешана темными портьерами, а в соседней комнате, видной через широкую стеклянную дверь, стулья и столы были отодвинуты к стене, чтобы освободить место для танцев.

Жюбер с покровительственным видом подвел меня к старой седой даме, сидевшей у камина: