Записки непутевого резидента, или Will-o’- the-wisp
Шрифт:
Как беспомощному гуманитарию, мне поручили участок оперативного освоения современных достижений (именно так это звучало!) психологии и социологии, к психотропным средствам и «психушкам» это отношения не имело — речь шла о вполне респектабельном вооружении сотрудников разведки некоторыми основами науки.
Позднее у бывшего сотрудника ЦРУ Маркса (везет же на фамилии црувцам!) я прочитал, что там еще в пятидесятые годы с использованием таблеток и других средств пытались управлять поведением человека. Таких мыслей у нас не было: за границей разведчик не может позволить такие экзерсисы — нереально и рискованно, хотя дома… дома все возможно.
Мы метались по Москве, консультируясь у известных профессоров, пытаясь прежде всего уяснить, что такое психологический портрет и каким образом собирать информацию о личности, ибо из-за непопулярности психологии и неподготовленности разведчиков в оперативных досье превалировали крайне общие характеристики типа «имеет хороший характер».
Курьезных фантазий имелось предостаточно. Один кандидат наук, трудясь ранее у пограничников, совершил открытие: оказалось, что бдительность сидевших в кустах воинов притуплялась с каждым часом, отсюда необходимость часто менять караулы, а значит, и кардинально расширить службу— пограничное начальство ахнуло, психолога перебросили к нам «на укрепление», это его вдохновило, и свое стройное, как теорема Пифагора, учение >н активно перенес на разведку, где дела обстояли драматичнее, чем у пограничников, ибо разведчик, приравненный к пограничнику с Джульбарсом в кустах, находился в напряжении гораздо больше и, допустим, на явку с агентом выходил и после работы по прикрытию, и после интенсивной проверки на обнаружение пресловутого «хвоста». Разве КПД от встречи с агентом не падал резко вниз после таких пертурбаций? Что мог при таком ужасном стрессе впитать его мозг?
Предлагалось изящнейшее решение: в день встречи освободить разведчика от всех нагрузок, дать ему хорошо поспать, не требовать выхода на работу к девяти утра, не снимать с него стружку накануне и, конечно, за рулем во время проверки должен находиться другой, а самому герою дня полезнее дремать, собираться с мыслями и даже не смотреть на дорогу. О, вечно зеленое дерево жизни, смеющееся над сухой теорией!
Несколько лет я крутился в этом славном управлении (как ни странно, не угодил в больницу им. Кащенко) и весьма нахватался новых знаний, особую радость доставляли американские методики изучения личности с помощью «детектора лжи», с фрейдистскими вопросиками о запоях дедушки или о том, какие мысли роятся в голове при виде трещин в тротуаре, — на эту тему я даже создал бредовую пьесу.
Я не пишу историю организации, я пишу о себе и не собираюсь выдавать субъективные вспышки сознания за летопись, поэтому, дабы не выглядеть трухлявым ретроградом, лишь замечу: несмотря на все издержки, АСУ оказала благотворное влияние на разведку, внесла в нее системное мышление и, главное, подтолкнула компьютеризацию архивов. Конечно, началось все абсурдно, но какая реформа в России когда-либо проводилась нормально?
Сначала наше управление располагалось в самой гуще Москвы, однако вскоре ПГУ мирно перебралось в загородные хоромы в Ясенево, — все были повергнуты этим великим переселением в смертное уныние: приходилось просыпаться рано, словно на дойку коровы, любой отъезд в Москву упирался во время и транспорт, и не спасали ни лес, ни речушка, ни бассейн, ни просторные кабинеты (впрочем, вскоре их стало не хватать, начался новый цикл строительства), как всегда народ роптал, начальство, летавшее с водителями на «Волгах», не обращало на эти вздохи внимания и вскоре отстроило себе рядом служебные дачи, с тем чтобы не расставаться друг с другом ни после трудов, ни в выходные, ни днем, ни ночью, никогда.
Боже, какая скука, как уныла жизнь, как одинакова, начиная с рева будильника ровно в семь. А разве не ужасно каждое утро рассматривать, сидя на стульчаке, один и тот же плакат, приклеенный скотчем к кафелю туалета? На картинке изображены торчащие из унитаза ноги в отглаженных брюках и черных штиблетах, туловища не видно, зато из бачка высовывается бородатая морда в очках. Пора на работу — зачем? не опоздать бы на спецавтобус — иначе ведь не добраться до нашей деревни, овсянка, кофе, улица, толпа, метро, спецавтобус, пропускной пункт, рукопожатия, служба, сейчас бы пива, но какой-то пентюх кандидат наук залез в кабинет, воняя ножным потом, размахивает руками и упражняется в элоквенции по поводу моделирования оперативной деятельности, о которой он читал в «Шпионе» Фенимора Купера, сейчас бы пива или холодного шампанского, чтобы умереть в Баденвейлере, прошептав «Ich sterbe», сейчас бы пива, и напялить никербокеры, и отправиться играть в гольф в Ричмонд-парк, сейчас бы на север…
Хотел на север, но начальство вдруг направило в командировку в Бейрут, дабы я взглянул на деятельность резидентуры с вершин Нормана Винера— мой первый вояж на Восток: Бейрут еще сиял, но лагеря с палестинцами, вооруженными «Калашниковыми», предвещали недоброе, война была на носу, и это у теплого моря, где через полчаса снежные горы и лыжи.
Меня сводили на восточный стриптиз с юной египтянкой, окруженной важно сидевшими слонятами, — там были не изможденные европейские девки с синевой под глазами, это было почище всех АСУ!
Красавица закончила танец, сорвала подвязку и швырнула в зал, попав прямо на наш столик (видимо, так задумали в ЦРУ), этот волшебный дар, пахнувший миром и какими-то томящими, заглатывавшими с потрохами ароматами, я привез в Москву и положил в вазочку на холостяцкой квартире у отца, мы нюхали подвязку много лет, давали нюхать гостям — так и не вынюхали, запах был, каррамба, неистребим.
Усните с Богом, господа.
Командировка в царство Бахуса, где бедолага-шпион пьет ноздрями, надирается, как зюзя, тискает девиц в фотографии, продевает бечевку в шаровары, проводит сто вербовок, включая Питера Брейгеля, делает жаркое из своих ушей и даже под пытками не выдает секрет приготовления кородряги
Ах, если в голове покойной
Иссохнет мозг — каким добром,
Как не божественным вином,
Нам заменить его достойно?
Когда же я напился в первый раз? Когда же свершилось это чудо и кругом пошла голова? Когда же вещий мой язык впервые затрепетал оживленно и начал выпускать из уст умную дурь? Когда же провалилась земля, налились ноги невыносимым чугуном, а выя с привязанной к ней мордой — кровью? Когда же из разверзнутого рта, как из пасти огнедышащего дракона, полилась вонючая лава?
Не в счет птичьи пробы из родительской рюмки во время домашних застолий, не в счет и первая бутылка вина со странным названием «medoc», распитая в третьем классе с приятелем на Стрыйском рынке во Львове, — хохотали мы дико над дурацким названием, и лишь через десятилетия, отведав вволю из западных чаш, я обнаружил, что это не мед, который по усам течет и в рот не попадает, а прославленные французские виноградники.
Пожалуй, где-то в классе четвертом грянула первая масштабная пьянка, развернулась она в горных массивах, что высились напротив львовской госбезопасности, и по той счастливой причине, что в нашем классе тихо и незаметно трудился племянник директора спиртозавода. В те времена, когда вокруг сверкали погоны, гремели ордена и обком поднимал из руин производство, о такой должности и упоминать было неприлично, но племянник по глупости проговорился, был взят за бока и раздобыл драгоценного спирта, который мы, великолепная пятерка, особо не мудрствуя, рванули прямо в кущах — веселие стояло неправдоподобное, но вскоре все мы, воздвигаясь и рушась, поднимаясь и опускаясь, замерли в неестественных позах на поляне. Будучи уже тогда Гераклом, я, как положено даже раненому разведчику, дополз до своих окопов, позвонил из телефонной будки отцу и танцующим языком объявил о местонахождении. Время во Львове стояло боевое, постреливали бандеровцы, и на мой сигнал из местного «Смерша» вмиг примчался дежурный «виллис» с вооруженными чекистами, нас сложили в одну кучу и развезли по еще не поседевшим от горя родителям.
Слава отцовскому «Смершу», творившему добрые дела в красивом желтом здании на вулицi Кадетской, а потом соответственно Гвардейской, усаженной роскошными каштанами! Прежде в доме том размещалось гестапо, и долго в стене его зияла выбоина с хищным орлом рейха, она вызывала у меня обидные чувства, даже когда ее зацементировали и закрасили: еле заметное гестаповское пятно унижало славный «Смерш», предававший смерти всех шпионов, разрушавших страну Ленина — Сталина.
В «Смерше» мне нравилось все: трофейные машины отца («ауди», «хорхи» и «опели»), ладные офицеры в гимнастерках с кобурой, из которой высовывалась рукоятка «вальтера» (эта марка была в моде), седой генерал, открывший день рождения отца словами: «За юбиляра мы еще выпьем, а сейчас давайте поднимем тост за товарища Сталина!», любил я и увитый плющом особняк с часовым у ворот, яблоневым садом и овчаркой Дик, там я безжалостно расстреливал ворон и воробьев из духового ружья, и Дик приносил их к моим ногам, словно вальдшнепов на охоте в Шотландии, верно смотрел в глаза и азартно вертел хвостом.