Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века
Шрифт:
24 декабря 1925 года Есенин приехал в Ленинград с намерением прочно обосноваться здесь, он привез с собой рукописи, архив, вещи, хотел снять квартиру, говорил, что собирается заняться изданием литературного журнала. Утром 28-го его нашли мертвым в номере гостиницы «Интернационал» (бывший «Англетер»), а 31 декабря уже хоронили в Москве. Недолго он пробыл в Ленинграде в последний приезд, да и прожил мало — всего тридцать лет.
В стихотворении Мандельштама «Еще далёко мне до патриарха...» есть строки о работе уличного фотографа: «Ив пять минут, лопатой из ведерка, я получу свое изображенье под конусом лиловой Шах-горы». Среди воспоминаний о Есенине немало созданных «лопатой из ведерка» с черной краской, свидетельства о его последних днях разноречивы и сомнительны. Например, утверждение, что накануне смерти у него в номере большая компания шумно праздновала Рождество66, и «рождественский гусь, о котором упоминают все очевидцы, съеден был не всухую». Но на следствии служащие гостиницы утверждали, что у Есенина побывало немного посетителей, и ни один из них не упомянул о многолюдной вечеринке. Следует иметь в виду, что тогда в дни церковных праздников в городе была запрещена продажа спиртного, поэтому рассказы «очевидцев» о пиршестве с гусем и обилием выпивки не вызывают доверия, зато служат подспорьем официальной версии: поэт повесился с перепоя. Таких «гусей» в мемуарах о Есенине не счесть, кажется, память ни об одном русском поэте не была очернена столь основательно.
В 1924—1925 годах Сергей Есенин был на творческом подъеме, он много и замечательно писал, а завистники твердили, что он кончился, исписался, спился. В Москве во время его похорон плакат на Доме печати извещал о прощании с «великим русским национальным поэтом», но в последние годы жизни Есенин редко слышал слова публичного признания. Газетные сообщения о его выступлениях полны грубой издевки, его печатно называли хулиганом, идеологом кулачества, черносотенцем. Обвинение в «черносотенстве» было в ходу в 20 —30-х годах, тогда оно означало «контрреволюционер, антисемит, кулацкое отродье» — универсальное определение для расправы. Кроме того, «черносотенство» было синонимом слова «патриотизм» — вспомним дневниковую запись 1927 года Л. Я. Гинзбург о том, что «великорусский национализм слишком связан с идеологией контрреволюции (патриотизм)». Горький в 1928 году писал об академике И. П. Павлове: «Сын дьякона и черносотенец ак<адемик> Павлов своим анализом рефлексов больше сделал для СССР и человечества, чем самый разреволю-ционный словесник». У «словесников» не было таких заслуг перед государством, и это обвинение стало причиной гибели поэтов Николая Клюева, Сергея Клычкова, Павла Васильева и многих других. Эмма Герштейн вспоминала, как знакомые уговаривали ее не ходить в дом к Ахматовой: «4ам живут одни черносотенцы».
Огульные обвинения такого рода — одна из позорных страниц истории советской общественной жизни 20—30-х годов. Есенин, стихами которого зачитывалась вся страна, был окружен стеной завистливого недоброжелательства коллег, а его приятели поэты всерьез считали, что они с ним на равных. Пренебрежение к чужому таланту и самоуверенность молодых литераторов той эпохи поразительны, большинство суждений об Ахматовой, Булгакове, Есенине, Зощенко переливаются всеми цветами самодовольной глупости. Приятель Есенина Анатолий Мариенгоф писал в «Романе без вранья», что «Блок понравился [ему] своей обыкновенностью. Он был очень хорош в советском департаменте» (!), а Велимира Хлебникова изобразил жалким сумасшедшим, зато много и проникновенно повествовал о замечательно ровном, блестящем проборе в своей прическе. В том же развязном стиле выдержаны другие воспоминания литературных приятелей о Есенине. А старые друзья из круга Николая Клюева обвиняли поэта в отступничестве, в том, что он пользовался покровительством партийных вождей.
Это покровительство было, прямо скажем, своеобразным. В 1924 и 1925 годах Есенин путешествовал по Кавказу и Закавказью и хотел отправиться в Персию, но не получил разрешения на поездку за границу. Вместо этого секретарь ЦК КП Азербайджана С. М. Киров приказал «организовать» поэту Персию на месте; заместитель Кирова П. И. Чагин вспоминал, как тот отчитывал его: «Почему ты до сих пор не создал Есенину иллюзию Персии в Баку?.. Туда мы его не пустили, учитывая опасности, какие могут его подстеречь, и боясь за его жизнь. Но ведь тебе же поручили создать ему иллюзию Персии в Баку! Так создавай! Чего не хватит — довообразит...» Чагин «создал» Персию на своей цековской даче (туда даже павлинов привезли по этому случаю) и пригласил Есенина пожить у него. Дивные стихи «Персидских мотивов» о розах Шираза, о голубом Хороссане были написаны Есениным в Баку. Он не спешил возвращаться в Москву, где его ждали судебные разбирательства, — в сущности, его гибель была предрешена: не умри он в Ленинграде, с ним расправились бы «законно», путем приговоров по уголовным делам. Он вернулся в Москву в сентябре 1925 года, обратился к Луначарскому с просьбой помочь ему уехать за границу, в ноябре, чтобы избежать суда, лег в больницу, а в конце декабря неожиданно поехал в Ленинград «насовсем». Почему, на что он рассчитывал? Обратимся к мемуарам в стиле «лопатой из ведерка»: Анатолий Мариенгоф утверждал, что «в последние месяцы своего трагического существования Есенин бывал человеком не больше одного часа в сутки». Но не сходятся концы с концами — в последние месяцы, недели Сергей Есенин написал ряд лучших своих стихов. Нет веских доказательств, что он готовился к самоубийству, зато видно, что этого от него как будто ждали. После его смерти Горький писал художнице Валентине Ходасевич: «Есенина, разумеется, жалко, до судорог жалко, до отчаяния, но я всегда, то есть давно уже думал, что или его убьют, или он сам себя уничтожит. Слишком „несвоевременна” была голубая, горестная, избитая душа его».
Что же произошло в гостинице «Интернационал» в ночь с 27-го на 28-е декабря? Бывший «Англетер» был не обычной гостиницей, а чем-то вроде «правительственного дома»: его апартаменты занимали люди из городского начальства, здесь останавливались прибывшие в командировку важные чиновники; управляющий и часть персонала гостиницы были сотрудниками ленинградского ГПУ. Есенина поселили в этой гостинице по протекции его знакомого — старого партийного журналиста, сотрудника «Красной газеты» Георгия Устинова, который тоже там жил. В последний приезд Есенин редко выходил из номера и гостей у него было немного, хотя, судя по количеству мемуаристов, перед смертью у него побывало чуть ли не пол-Ленинграда.
В описании последних часов жизни поэта царит фантастический разнобой: дворник гостиницы сказал следователю, что за время пребывания Есенина он однажды достал для его гостей бутылку водки, в другой раз несколько бутылок пива, а журналист Лазарь Берман писал, что в последний вечер жизни поэта он увидел стол, «уставленный закусками, графинчиками и бутылками. В комнате множество народа... Большинство расхаживало по комнате, образуя отдельные группы и переговариваясь». По другому свидетельству, вечером 27 декабря у Есенина было пять гостей: супруги Устиновы, поэты Николай Клюев и Вольф Эрлих и художник Мансуров; после их ухода поэт попросил портье никого не пускать к нему и остался один. П. А. Мансуров вспоминал: «...мы шестеро выпили по малюсенькой рюмочке... Тихо в разговорах мы просидели за неизменным нашим пустым чаем. Потом Есенин читал свои стихи, незабываемые короткие стансы... Потом все мы как-то собрались около диванчика, на котором лежал Есенин, и он каждому из нас прочел по стихотворению на память... А Эрлиху он дал уже раньше написанное на клочке бумаги и говорит: „Ты сегодня этого не читай, прочти завтра”. И сунул ему в карманчик пиджака для платочка». На листке было стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья». Поразительна зловещая тень над этим застольем — четверо его участников умрут насильственной смертью: Вольф Эрлих (как открылось позже, сотрудник ОГПУ) расстрелян; Георгий Устинов повесился; Николай Клюев расстрелян. А первый среди них — Есенин, которому осталось несколько часов жизни.
Утром 28 декабря Елизавета Устинова и Вольф Эрлих вызвали коменданта и попросили его отпереть комнату Есенина. Им открылась страшная картина: он висел на веревке, привязанной к проходившей под потолком трубе парового отопления, все вещи в комнате были разбросаны. «При снятии трупа с веревки и при осмотре было обнаружено на правой руке выше локтя с ладонной стороны порез, на левой руке, на кисти царапины, под левым глазом синяк», — писал в протоколе участковый милиционер Горбов, исполнявший роль следователя. Одним из первых в гостиницу пришел критик Павел Медведев, он вспоминал: «Как сейчас вижу это судорожно вытянувшееся тело. Волосы, уже не льняные, не золотистые, а матовые, пепельно-серые, стоят дыбом. На лице нечеловеческая скорбь и ужас. Прожженный лоб делает его каким-то зловещим. Правая рука, на которой Есенин пытался вскрыть вены, подтянута и неестественно изогнута».
Странное самоубийство — откуда синяки на лице и теле и эта глубокая вмятина во лбу? Почему он вскрывал вены на правой руке плохо слушавшимися пальцами левой, проще было бы наоборот? Как он мог дотянуться до потолка высотой 3,8 метра, и даже если привязывал веревку раненой рукой, почему ни на лице, ни на одежде не было капель крови?
У тех, кто ставит под сомнение версию самоубийства Есенина, есть веские основания. Их оппоненты ссылаются на то, что карательные органы (если это их дело) не стали бы устраивать инсценировку. Однако чекисты нередко прибегали к таким инсценировкам, достаточно вспомнить гибель бывшей жены Есенина, Зинаиды Райх, которую убили в квартире после ареста Мейерхольда67 — все было обставлено как ограбление с убийством. Но главное в другом: можно ли представить Есенина в 1927 году, когда в деревне началась тотальная коллективизация, или во время раскулачивания и гибели сотен тысяч крестьян? Невозможно, а если учесть его всероссийскую известность, то его, несомненно, ждала или гибель в «несчастном случае», или «самоубийство», или что-нибудь в этом роде. Смерть Есенина в конце 1925 года была прологом гибели крестьянской России, и, возможно, когда-нибудь станет наверняка известно, что произошло в ночь 27/28 декабря в бывшей гостинице «Англетер».
Днем 28 декабря Мансуров услышал от знакомого: «А вы знаете, этот товарищ ваш, пьяница, поэт (курсив мой — Е. И.), умер, во всех трамваях объявления». Создатели прижизненной «биографии» Есенина трудились не зря — тут пригодились все сплетни о его хулиганстве и пьянстве, вся клевета, тогда был пущен новый слух о том, что он был английским шпионом! «Не столько творчество Есенина, сколько он сам оказался в центре внимания. В стихах его искали объяснения его жизненной драмы... Стихи поэта превратились в свидетельские показания, если не в последнее слово подсудимого», — писал Павел Медведев. 20 января 1926 года следствие по делу о смерти Есенина было закрыто, а накануне, 19 января, в «Красной газете» появилась написанная с холодным блеском статья Троцкого «Памяти Есенина»: «Мы потеряли Есенина — такого прекрасного поэта, такого свежего, такого настоящего. И как трагически потеряли! Он ушел сам, кровью попрощавшись с необозначенным другом — может быть, со всеми нами... Он ушел из жизни без крикливой обиды, без позы протеста — не хлопнув дверью, а тихо прикрыв ее рукой, из которой сочилась кровь... Умер поэт. Да здравствует поэзия! Сорвалось в обрыв незащищенное человеческое дитя — да здравствует творческая жизнь, в которую до последней минуты вплетал драгоценные нити поэзии Сергей Есенин». Троцкий утверждал, что на место этого поэта придут другие, но нового Есенина русская литература не дождалась — гибель большого поэта не способствует расцвету поэзии, скорее наоборот.
«Красная газета» опубликовала последние стихи Есенина: «Клен ты мой опавший», «Голубая кофта, синие глаза», «Слышишь, мчатся сани, слышишь, сани мчатся» — и стихи других поэтов, посвященные его гибели:
Промерзли чухонские дровни,
И лошадь ушами прядет.
Никто и вольней и любовней
Над трупом его не заржет, —
писал Всеволод Рождественский, и это отнюдь не худшие из тех виршей. «Друзья и очевидцы» спешили доказать неизбежность самоубийства Есенина; в марте 1926 года Рюрик Ивнев и Олег Леонидов прочли в зале ленинградского Дома печати свою пьесу «Есенин»: ее герой, неврастеник и алкоголик, после истерических монологов кончал с собой. В том же тоне были выдержаны другие сочинения; если составлять книгу «Чернь о поэте», лучшего материала не найти. Одна из ленинградских знакомых Есенина, Нина Гарина, через десять лет так писала о его судьбе: «Есенин унес из деревни память о покосившейся избушке... рваном зипуне. Унес память о вечной нужде, темноте и косности [?]... Слава Есенина сразу перевернула всю его психику — он стал развязным... чем больше росла его слава... тем чаще начал пропадать он в различных увеселительных и злачных местах, губительно развращавших его нетронутую деревенскую психику [!], впитавшую в себя, как губка, все худшее от городской культуры и цивилизации... Одним словом, [он] начал терять постепенно свою скромность, свой разум, пропивая и то, и другое и проявляя все большие симптомы отравленного уже и новой „жизнью”, и винными парами алкоголика». Попросту говоря, собаке — собачья смерть. За сто лет до этих событий Пушкин писал Вяземскому о смерти Байрона: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе».