Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века

Игнатова Елена Алексеевна

Биография Николаева (1904—1935) типична для коммунистической молодежи 20-х годов: пролетарское происхождение, шесть классов образования, вступление в ряды ВКП(б) в двадцать лет. Примечательнее была его внешность с явными признаками вырождения: рост 150 см, впалая грудь, сутулость, непропорционально длинные руки. Среди тех, кто в первые годы примкнул к большевикам, было много людей с дегенеративными или патологическими чертами¹¹⁴, новая власть давала возможность развернуться психологически ущербным людям. Они годились для разрушения и насилия, в 20-х годах в них нуждались, и Леонид Николаев занимал пусть небольшие, но руководящие посты: был управляющим делами Лужского уездного комитета ВЛКСМ, инспектором Рабоче-Крестьянской инспекции (РКИ), сменил еще несколько должностей и мест работы. Жена Николаева Мильда Драуле тоже была членом партии и успешно продвигалась по службе, с 1930 года работала в ленинградском обкоме ВКП(б); в их семье росло двое детей. Кадровые перемены рубежа 20—30-х годов не коснулись этих рядовых партии. Леонид Николаев, со своими шестью классами образования, был инструктором Института истории ВКП(б) и проводил партийную линию в массы.

Очевидно, его бедный ум не успевал следить за изгибами партийной линии, потому что в 1933 году он был «вычищен» из партии и уволен из института — он, который раньше сам исключал и увольнял! Николаев жаловался во все инстанции, добился восстановления в партии, но на работу его так и не приняли — выдвиженцев 20-х годов вытесняли новые люди. Бывало, «вычищенные» партийцы кончали самоубийством, но Николаев не сдавался, продолжал писать жалобы Кирову, Сталину, к которому обращался как к «царю войны и индустриализации». В его путаных, истерических письмах были жалоба и протест ничтожного человека против жестокости власти, выбросившей его за ненадобностью. В истории убийства Кирова можно увидеть продолжение одного из «петербургских сюжетов» — в поэме «Медный всадник» безумный Евгений бросал вызов Петру Великому: «Добро, строитель чудотворный! Ужо тебе!» Персонажи событий 1934 года лишены величия и романтических черт, они гротескны под стать своей эпохе, но в основе этой истории растоптанная судьба маленького человека, его отчаяние, безумие, жажда мести.

К середине 1934 года Леонид Николаев потерял надежду вернуть утраченное руководящее положение, рушилась и его семейная жизнь, он подозревал, что его жена — любовница Кирова. Он надеялся на помощь первого секретаря Ленинградского обкома, но не мог добиться приема, несколько раз пытался подойти к Кирову, но его не подпускала охрана. Постепенно все беды и обиды Николаева персонифицировались в Кирове, у которого было все, чего лишился он сам: благополучие, власть, уверенность в будущем. Желание отомстить бездушному хозяину жизни превратилось в навязчивую идею, и 1 декабря 1934 года Николаев осуществил свой замысел. В тот вечер в Смольном должен был собраться партийный актив города, чтобы обсудить решение об отмене в Ленинграде продовольственных карточек, доклад об этом должен был сделать Киров. Николаеву удалось попасть в число приглашенных, около четырех часов дня он пришел в Смольный за пропуском, предъявил партийный билет и поднялся на третий этаж, где находился кабинет Кирова. Убийце повезло — в 16.37 в коридоре появился Киров, его личный охранник Борисов задержался за поворотом. Николаев шагнул за Кировым и выстрелил ему в затылок. Второй раз он выстрелил в себя, но рука дрогнула, пуля прошла мимо, и он свалился в обмороке рядом с убитым. Коридор заполнился людьми, Кирова подняли и унесли, лежащего на полу Николаева принялись бить ногами, но скоро опомнились — надо было выяснить личность убийцы и мотив преступления.

«Эх, огурчики да помидорчики! Сталин Кирова убил в коридорчике!» — эта частушка загуляла по стране в 1956 году, после доклада Хрущева с «разоблачением культа личности», в котором он назвал Сталина виновником смерти Кирова. Однако это был случай, когда Сталина обвинили понапрасну: поступок Николаева был бунтом одиночки, местью «отработанного человеческого материала» 20-х годов фавориту 30-х. На допросах Леонид Николаев повторял: «Я отомстил!», плакал, в камере несколько раз пытался покончить с собой. Мильда Драуле и ее сестра с мужем были арестованы как его соучастники, детей Николаева отправили в специальный детдом, где их следы затерялись. Сталин не был причастен к убийству Кирова, но использовал его для репетиции будущего «большого террора» в масштабах одного города.Через несколько часов после известия о гибели Кирова был подготовлен закон «О порядке ведения дел о подготовке или совершении террористических актов», согласно которому для следствия отводились минимальные сроки и после вынесения приговора виновного сразу расстреливали.

Вечером 1 декабря Сталин выехал в Ленинград в сопровождении высшего руководства НКВД во главе с наркомом Ягодой. Утром 2 декабря в Ленинграде вывесили траурные флаги, но выход газет задерживался, и в городе царили недоумение и тревога. К. И. Чуковский узнал об убийстве Кирова раньше многих, ему ночью позвонили из „Правды”, и ранним утром он «бродил по Питеру. У здания бездна автомобилей, окна озарены, на трамваях траурные флаги — и только. Газет не было (газеты вышли только в 3 часа дня). Из «Правды» прилетел на аэроплане Аграновский посмотреть траурный Л-д... Я не спал снова — и, не находя себе места, уехал в Москву». Здание в окружении «бездны автомобилей», о котором упоминает Чуковский, это Смольный, туда приехал Сталин; журналист Аграновский прилетел описывать траурный Ленинград, а появление Ягоды и его заместителя Агранова означало,что городу грозит беда; поспешный отъезд Чуковского в Москву весьма походил на бегство. Умудренные горьким опытом горожане почувствовали беду с первых часов. «Теперь мы все погибли», — сказала писательница Раиса Васильева в редакции «Госиздата», и ей никто не возразил.

2 декабря город лихорадило: в Таврическом дворце проходила церемония прощания с Кировым, а в Смольном — непрерывные допросы. Ленинградские чекисты попытались отвести от себя удар устранением личного охранника Кирова, который никак не подходил для столь ответственной должности: 53-летний Борисов погиб в автомобильной катастрофе по пути на допрос. Это им не помогло: начальник управления НКВД Ф. Д. Медведь был снят с поста и «за преступную халатность» приговорен к трем годам концлагеря, его подчиненных отправили служить в разные районы страны, и к концу 30-х годов почти все они были уничтожены. Сталин пробыл в Ленинграде один день, допросил Николаева и свидетелей убийства и вечером 2 декабря отбыл в Москву; его поезд увозил гроб с телом Кирова. Кинохроника запечатлела церемонию прощания с Кировым в Москве: Сталин в почетном карауле, понурая ленинградская делегация, М. Л. Маркус, исступленно целовавшая мужа в губы (ее почти оттаскивали), черные толпы с транспарантами «Смерть убийцам Кирова!» в густой метели.

Ягода уехал со Сталиным, но в Ленинграде остался Агранов, которому предстояло сфабриковать политическое обвинение. При его умении и опыте дело не заняло много времени — 16 декабря Агранов сообщил на заседании обкома, что убийство Кирова организовано «молодежной частью» зиновьевской оппозиции, а его идейные вдохновители — Зиновьев и Каменев. Позднее формулировка несколько изменилась, на суде над Зиновьевым и Каменевым (1936 г.) Николаева называли «агентом бандитской троцкистко-зиновьевской организации», но доклад Агранова уже наметил контуры будущего процесса. Росляков вспоминал, что «доклад Агранова ошеломил» членов обкома, они поняли нависшую над ними угрозу. В конечном итоге Николаев достиг цели, его выстрел привел в движение лавину, которая скоро смела тех, кому он завидовал и кого винил в своих бедах. Но он об этом не узнал: 10 марта 1935 года Леонид Николаев, Мильда Драуле и ее сестра с мужем были расстреляны. Еще раньше, через несколько дней после убийства Кирова, в Ленинграде расстреляли 36 «бывших белогвардейцев», хотя Агранов обвинял в организации покушения не их, а партийных оппозиционеров -зиновьевцев. Этот расстрел стал началом акции, официально названной выселением «некоторого числа горожан из царской аристократии и из прежних эксплуататорских классов». Ленинградцы удивлялись: «Разве есть еще кого высылать?», ведь Киров основательно потрудился на этом поприще, однако к весне 1935 года из города было выселено около 100 тысяч человек.

«Есть квартиры, куда очень приятно звонить по телефону перед вечер<ом>. Кажется, что там тепло, дожидаются обеда, прислуга, дети собираются в театр... Кто-то в кабинете занимается историей или историей литературы. Комплекс полной (не роскошной, не красивой), но благоустроенной и уютной жизни. И голоса оттуда какие-то подбодряют, спокойные и уверенные», — писал 10 декабря 1934 года поэт Михаил Кузмин. Скоро многие из этих голосов умолкнут, и освободившееся жилье займут новые обитатели. Среди выселенных в «кировском потоке» были священники, бывшие купцы, лавочники, но основную часть составляли дворяне. Комиссии по чистке просматривали издания дореволюционного справочника «Весь Петербург», где были указаны не только фамилии и адреса, но и сословная принадлежность жителей, и вносили в списки уцелевшие в Ленинграде дворянские семьи.

Людей заставали врасплох, вызывали в управление НКВД, иногда задерживали на несколько дней и выпускали с подпиской о невыезде, а при повторном вызове отбирали паспорт и вручали предписание выехать из Ленинграда в назначенное место. «Все эти несчастные были рассованы по медвежьим углам, а через два года первыми арестованы и почти все погибли в лагерях», — писал Анатолий Краснов-Левитин. Он запомнил толпы людей у Большого дома в начале 1935 года, «старую даму, лет за 70, видимо, очень хорошего общества, которая еле двигалась... она громко жаловалась, что ей предложено ехать куда-то в Башкирию в течение 24 часов. Все улицы, прилегающие к Шпалерной, были наполнены такими же пожилыми людьми. С перевернутыми лицами, с прекрасными манерами, нагруженных вещами». В приемной Большого дома стояла толпа, в ней выделялись бывшие офицеры, они «держались намеренно бодро и даже шутили, но и у них на лицах я видел ужас и безнадежность», — продолжает Краснов-Левитин. Пожилая женщина громко спрашивала: «Ну, пусть мы, но за что же наших детей, внуков? Что же, это месть до десятого колена, что ли?»

Весной 1935 года Ахматова гостила в Москве, и однажды, вспоминала Н. Я. Мандельштам, они вместе поехали на Павелецкий вокзал проводить высланную из Ленинграда знакомую Анны Андреевны. «На вокзале нас встретила обычная картина — ступить некуда... но люди сидели не на мешках, а на довольно приличных чемоданах и сундучках, еще пестревших старыми заграничными наклейками. Пока мы пробивались на платформу, нас все время останавливали какие-то знакомые старухи — внучки декабристов, бывшие дамы, просто женщины». «Я не знала, что у меня столько знакомых дворян», — сказала Ахматова.