Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века

Игнатова Елена Алексеевна

Вознесшись на весьма значительную высоту, воздухоплаватели спустили парашют, который упал в Неву против Зимнего дворца. Шар понесся по направлению ветра и опустился в 35 верстах от Санкт-Петербурга, а в первом часу ночи Робертсон и спутница его возвратились в город без дальнейших приключений».

Кроме поразительных технических новшеств, столицу волновали события культурной жизни. В 1832 году торжественно открылся новый Александринский театр. До этого самым популярным в Петербурге был Большой театр: на его сцене играла знаменитая трагическая актриса Екатерина Семенова, ставились балеты прославленного Шарля Дидло. Кроме Большого театра, в столице были популярны Немецкий театр, находившийся на Дворцовой площади, Малый, или Французский, театр и Итальянская опера.

В Петербурге ежегодно бывало множество гастролей, особенно зимой, на Масленицу, в разгар театрального сезона. Здесь пела прославленная итальянка Каталани, играла польская пианистка Шимановская; многие европейские знаменитости посещали Петербург. В 40-е годы здесь гастролировали, вызывая восторг петербургских меломанов, Берлиоз, Шуман, Лист.

В 1836 году в Большом театре состоялись две премьеры, знаменательные в культурной летописи России: были впервые поставлены комедия Гоголя «Ревизор» и опера Глинки «Жизнь за царя» («Иван Сусанин»). «Комедия „Ревизор” наделала много шума. Ее беспрестанно играют почти каждый день», — отметил в дневнике А. В. Никитенко. Музыкальный критик В. Ф. Одоевский писал, что «с оперой Глинки открылась новая стихия в искусстве, новый период русской музыки». «Успех оперы был совершенный, я был в чаду и решительно не помню, что происходило, когда опустили занавес», — вспоминал М. И. Глинка. Правда, его вторую оперу «Руслан и Людмила» (1842) петербуржцы встретили холодно. На премьере шиканье доносилось не только из зрительного зала, но и из оркестра. Растерянный Глинка не решался выйти на сцену после окончания спектакля, но сидевший рядом с ним в директорской ложе шеф Третьего отделения Л. В. Дубельт наставительно сказал: «Иди, иди, Михаил Иванович, Христос больше тебя терпел».

Общество радостно встречало появление шедевров национального искусства, оно все больше тяготилось ученическим подражанием европейской культуре. К тому же официальная идеология этого времени начинала все настойчивее противопоставлять «загнивание Запада здоровому русскому началу». И все же Европа оставалась законодательницей моды. В сложном сочетании национальной гордости и робости перед Европой заветной становилась мечта о признании русских талантов на Западе. Е1оэтому, когда до Е1етербурга донеслась весть о том, что выпускник Академии художеств Карл Брюллов написал в Италии картину «Последний день Помпеи», вызвавшую восторг итальянцев, и что эта картина удостоилась золотой медали на выставке в Париже, за художника радовались не только его товарищи и учителя, но и люди, далекие от искусства. В 1834 году картину Брюллова привезли в Петербург и торжественно выставили в Академии художеств.

«Ни одно из художественных произведений на нашей памяти не имело такого всеобщего, можно сказать, народного успеха. Вельможи и художники, простолюдины и ремесленники — все проникнуты желанием видеть картину Брюллова... потребность эта разлилась в палатах Английской набережной, в мастерских и магазинах Невского проспекта, в лавках Гостиного двора, в бедных жилищах чиновников на Песках и в конторах на Васильевском острове... При всеобщем восторге, возбужденном „Последним днем Помпеи“, Брюллов стал особою чрезвычайно замечательной... Он вывез из пепла Помпеи добычу бесценную: свою картину, ту самую, которая, покрыв его славой в Италии и Франции, доставила ему громкую славу и имя у нас в России», — писала «Северная пчела».

Картина была куплена одним из петербургских меценатов и подарена императору Николаю I. Успех ее был таков, что владелец балагана на Адмиралтейской площади Леман выставил диораму — «живую картину „Последний день Помпеи“ Брюллова». «Вы видите все группы подлинной картины, видите зарево и извержение Везувия, слышите ужасный грохот... Многие восхищаются этой картиной», — сообщала «Северная пчела».

Но наряду с приятными волнениями город потрясали волнения и события другого рода. Увеличение населения Петербурга, отсутствие канализации и водопровода, скученность жителей в доходных домах грозили опасностью массовых эпидемий. Плохой была питьевая вода. По улицам города ездили водовозы с бочками, выкрашенными в разные цвета — в зависимости от того, откуда набрана вода. Жители побогаче покупали невскую воду, она считалась самой чистой; дешевле стоила вода из Фонтанки; а бедные люди сами черпали ее из речек и каналов. Вода городских каналов — грязная, застойная, издавала скверный запах. Многие из них не чистились со времени их прокладки, нередко в каналы сбрасывали мусор.

Летом 1831 года в город пришла беда — началась эпидемия холеры. Все, кто имел возможность, покинули город, «спасались на дачи, где запирались почти герметически». На помощь медицины рассчитывать не приходилось: больниц было мало, знающих врачей еще меньше. «Лазареты устроены так, что они составляют только переходное место из дома в могилу... Присмотр за больными нерадивый. Естественно, что бедные люди считают себя погибшими, лишь только заходит речь о помещении их в больницу. Между тем туда забирают без разбора больных холерою, а иногда и просто пьяных из черни, кладут их вместе», — писал в дневнике А. В. Никитенко.

Когда появились первые больные, император отдал полиции приказ без промедления доставлять их в больницы. Там пациенты, как правило, умирали. Особенно свирепствовала холера в бедных кварталах, в районе Сенной площади, на окраинах. Среди их обитателей распространился слух, что врачи в больницах отравляют пациентов, «что нет вовсе холеры, а все придумали злонамеренные люди, чтобы губить народ». 21 июня на Сенной площади произошло смятение. Народ остановил карету, в которой везли больных в лазарет, разбил ее, а их освободил.

На следующий день толпа разгромила Таирову больницу, убила трех врачей и освободила больных. Начался холерный бунт. Войска оцепили Сенную площадь. И тут император совершил поступок, который печать превозносила как подвиг. «Николай прибыл на Сенную площадь, въехал в середину неистовавшей толпы и, взяв склянку микстуры, которую давали в больницах, выпил всю склянку лекарства, чтоб доказать народу, что его не отравляют, и тем усмирил бунт и заставил толпу пасть перед собой на колени» (М. Фридерикс. «Записки»). Толпа, в которой было около шести тысяч человек, послушно разошлась по домам. Этот подвиг императора увековечен на барельефе памятника Николаю I на Исаакиевской площади.

К сожалению, других действенных мер против эпидемии принято не было. Умерших вывозили из города по ночам. По улицам двигались целые обозы гробов, без священников и провожающих, за город, на отдаленные кладбища. Все дома были крепко заперты, никто не осмеливался выйти на улицу. Город, осажденный смертью и ужасом, словно погрузился во времена Средневековья, с их мрачными преданиями об эпидемиях и бунтах. Так продолжалось до осени, пока холера не пошла на убыль.

Постоянным городским бедствием оставались пожары. Противопожарные меры, запрещение курить на улицах, чистка печей и дымоходов все же не предотвращали их. Некоторые пожары особенно запомнились в городе своими трагическими последствиями. Таким был пожар 2 февраля 1836 года в балагане Лемана на Адмиралтейской площади. Этот балаган всегда привлекал множество зрителей. Здесь показывали пьесы, рассчитанные на непритязательную публику, не слишком искушенную в искусстве. Особенно много народа бывало в балагане на Масленицу, во время гуляний. В один из таких дней и случился пожар.

Зал был переполнен. Пламя занялось от лампы на сцене. И, хотя в балагане имелось восемь широких дверей, в толпе началась паника. Люди задыхались, давили друг друга, стремясь выйти наружу. А снаружи в это время, как вспоминал очевидец, «из тысяч людей, находившихся на площади, ни один не решился броситься ломать стены балагана — виновата была полиция... Все единодушно обвиняют полицию в излишнем усердии и вмешательстве: она упорно отстаивала свои права, оцепила балаган и никого не допускала до прибытия пожарных и воинских команд...» Погибло сто двадцать шесть человек. Среди белого дня, на глазах у тысяч людей, боящихся нарушить дикий запрет полиции! На этой трагедии лежит отпечаток времени со всей его подавленностью, страхом, запретом малейшей инициативы. Поэтому история балагана Лемана производит особенно тягостное впечатление...