Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века
Шрифт:
Еще более грандиозным был пожар Зимнего дворца 17 декабря 1837 года. Все началось с возгорания в Фельдмаршальском зале, где пришло в негодность печное отопление. Казалось, с пламенем будет легко справиться. Но огонь стал распространяться по перекрытиям, по крыше, и вскоре загорелась часть дворца, обращенная к Неве. К счастью, пожар распространялся медленно, никто при этом не пострадал; люди успевали вынести все ценное из дворцовых залов, прежде чем их охватывало пламя. Но сам дворец спасти было невозможно.
Несколько дней на Дворцовой площади бушевал огромный вулкан, извергавший огонь, дым и сажу. За его обгорелыми стенами, под рухнувшей
Сокровища Зимнего дворца беспорядочными грудами лежали на Дворцовой площади. Ни одна вещь, ни одна драгоценная безделушка не пропали, хотя в работах по тушению пожара участвовали сотни людей. Мусор, оставшийся на пожарище, команды солдат везли на плавильную фабрику, где его сжигали, выплавляя частицы золота, использовавшегося при оформлении интерьеров.
Пожар Зимнего дворца вызвал много толков в городе. Были люди, особенно в среде духовенства, видевшие в нем Божью кару. Так, митрополит Филарет писал: «Петербург сходит с ума в идолопоклонстве перед французской плясовицей, известной Тальони, в балете „Сильфида”. Говорят, в то самое время, как она в театре бросилась в огонь, из которого ее должен был спасти ее бесстыдный языческий божок, сделался пожар, истребивший дворец. Заметили ли вы, что три страшнейшие и многоубыточные пожары у трех народов разрушили им наиболее любезное: в Санкт-Петербурге — дворец, в Лондоне — биржу, во Франции — театр».
Почти сразу после пожара началось строительство нового Зимнего дворца, завершенное в марте 1839 года. Фасады Зимнего дворца были восстановлены в своем первоначальном виде, часть интерьеров тоже повторяла прежние, созданные Растрелли. По-новому были оформлены покои, в которых жила царская семья: роскошнее, чем прежде, и с меньшим вкусом.
Руководили строительством нового Зимнего дворца архитекторы В. П. Стасов, А. П. Брюллов, А. Е. Штауберт.
Льстецы, которые есть во все времена, превозносили и сравнивали правление каждого нового императора с правлением Петра Великого. Так было и в николаевскую эпоху. И действительно, кое-что в жизни города напоминало былые времена, но, так сказать, с противоположной направленностью. Если Петр I стремился многое заимствовать из Европы, то идеология николаевского правительства противопоставляла «растленной революционной Европе» сохраняющую монархические традиции Россию.
Так же, как в старые времена, на Конной площади стоял эшафот. В тюрьмах клеймили каторжников и бродяг, но уже не по старинке, а с помощью «механической машинки». Сам облик города разительно изменился, казалось бы, от незначительной вещи: было велено выпалывать траву между булыжниками на улицах, площадях, во дворах государственных учреждений. Аллеи деревьев, посаженные при Павле I на Невском проспекте, вырубили.
Почти исчезли частные сады, которых прежде было множество. И Петербург снова стал казаться городом торжествующего камня, холодного и жестокого.
Так же, как Петр I требовал от придворных переодевания в европейскую одежду, Николай I пожелал, чтобы дамы являлись на балы во дворец в русских костюмах, эскизы которых были разработаны под его началом. Как напоминает указ 1840 года знаменитые петровские указы об ассамблеях! «Их Императорское Величество заметить изволили, что многие из дам, вопреки описаниям рисунков русской одежды для приезда ко двору, позволяют себе изменить их. Наистрожайше воспрещается отступать от утвержденной формы национального костюма, который не должен подлежать перемене иностранных мод...»
Этот указ придворным модницам был доставлен полицейскими чинами на дом, и после того как дама читала его и расписывалась, бумаги с подписями пересылались обер-полицмейстеру Петербурга. Такого город не помнил лет сто. Кажется, время повернуло вспять, перенеслось на сто лет назад... или на сто лет вперед. В 40—50-е годы XX века, в сталинские времена, царила та же «мундиромания». И сама идеология эпохи зиждилась на противопоставлении России и Запада, только определения сторон изменились: Россия стала «революционной», а Европа — «консервативной».
В 1848 году, получив известие о революции во Франции, Николай I направился во дворец наследника. Там был бал, и, войдя в круг танцующих, император возгласил: «Седлайте коней, господа, во Франции объявлена республика!» Правда, по здравом размышлении до сед-лания коней дело не дошло, но эта история напоминает нам недавнее прошлое.
Мундиры в николаевском Петербурге носили не только военные, но и чиновники, студенты, служащие различных ведомств. Император позаботился даже о наряде для кормилиц и нянюшек в дворянских домах: они носили «высочайше одобренный русский национальный костюм».
В сентябре 1826 года А. С. Пушкина вдруг вызвали из Михайловского, из ссылки, в Москву, где император Николай находился на коронационных торжествах. «Он был привезен прямо в Кремлевский дворец и представлен императору. Никто не может сказать, что говорил ему августейший его благодетель, но можно вывести положительное заключение о том из слов самого государя императора, когда, вышедши из кабинета с Пушкиным, после разговора наедине, он сказал окружавшим его особам: „Господа, это Пушкин мой!“» — вспоминал в своих «Записках» К. А. Полевой.
«Августейший благодетель» не обделил вниманием великого поэта, он стал цензором сочинений Пушкина. А 1 января 1834 года Пушкин записал в дневнике: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам)... Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством. Доволен, потому что государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным, а по мне хоть в камер-пажи».
Однако поэт принял это пожалование отнюдь не так спокойно, как можно представить по записи в дневнике. «...Друзья, Вильегорский и Жуковский, должны были обливать холодной водою нового камер-юнкера: до того он был взволнован этим пожалованием! Если б не они, он, будучи вне себя, разгоревшись, с пылающим лицом, хотел идти во дворец и наговорить грубостей самому царю. Впоследствии... он убедился, что царь не хотел его обидеть, и успокоился», — читаем мы в «Рассказах о Пушкине» П. В. и В. А. Нащокиных. Теперь и знаменитый поэт должен был обзавестись придворным мундиром, чтобы являться в нем в царский дворец. Однако Николай дал ему некоторую поблажку, о которой Пушкин говорил друзьям: «Мне... дорого то, что на всех балах один царь да я ходим в сапогах, тогда как старики вельможи в лентах и в мундирах». Невеселое, однако, утешение.