Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 1
Шрифт:
Знакомы ли были вы с транстеверянами, то есть жителями по ту сторону Тибра, которые так горды своим чистым римским происхождением? Они одни себя считают настоящими римлянами. Никогда еще транстеверянин не женился на иностранке (а иностранкой называется всякая, кто только не в городе их), и никогда транстеверянка не выходила замуж за иностранца. Случалось ли вам слышать язык il Meo Patacca, для которой рисунки делал Пинелли? Но вам, верно, не случалось читать сонетов нынешнего римского поэта Белли, которые нужно слышать, когда он сам читает. В них, в этих сонетах, столько соли и столько остроты, совершенно неожиданной, и так верно отражается в них жизнь нынешних транстеверян, что вы будете смеяться, и это тяжелое облако, которое налегает часто на вашу голову, слетит прочь вместе с докучливой и несносной вашей головною болью. Они писаны in lingua romanescha; они не напечатаны, но я вам их после пришлю.
Кстати мы начали говорить о литературе. Нам известна только одна эпическая литература итальянцев, то есть литература умершего времени, литература XV и XVI веков; но нужно знать, что в прошедшем XVIII и даже в конце XVII века у итальянцев обнаружилась сильная наклонность к сатире, веселости, и если хотите изучить дух нынешних итальянцев, то нужно их изучать в их поэмах герой-комических. Вообразите, что собрание autori burleschi italiani состоит из сорока толстых томов. Во многих из них блещет такой юмор, такой оригинальный юмор, что дивишься, почему никто не говорит о них. Впрочем, нужно сказать и то, что одни итальянские типографии могут печатать их. Во многих из них есть несколько нескромных выражений, которы(е) не всякому можно позволить читать. Я вам расскажу теперь об одном празднике, который не знаю, знаете ли вы, или нет. Это - торжество по случаю построения Рима, юбилей рождения, или именины этого чудного старца, видевшего в стенах своих Ромула. Этот праздник, или, лучше сказать, собрание академическое, было очень просто; в нем не было ничего особенного. Но самый предмет был так велик, и душа так была настроена к могучим впечатлениям, что все казалось в нем священным, и стихи, которые читались на нем небольшим числом римских писателей, больше вашими друзьями аббатами, все без изъятия казались прекрасными и величественными и, как будто по звуку трубы, воздвигали в памяти моей древние стены, храмы, колонны и возносили все это под самую вершину небес. Прекрасно, прекрасно все, что было; но так ли оно прекрасно, как теперь? Мне кажется, теперь... по крайней мере если бы мне предложили ------что бы я предпочел видеть пред собою - древний Рим в грозном и блестящем величии, или Рим нынешний в его теперешних развалинах, - я бы предпочел Рим нынешний. Нет, он никогда не был так прекрасен. Он прекрасен уже тем, что ему 2588-й год, что на одной половине его дышит век языческий, на другой христианский, и тот и другой - огромнейшие две мысли в мире. Но вы знаете, почему он прекрасен. Где вы встретите эту божественную, эту райскую пустыню посреди города? Какая весна! Боже, какая весна! Но вы знаете, что такое молодая, свежая весна среди дряхлых развалин, зацветших плющом и дикими цветами. Как хороши теперь синие клочки неба промеж дерев, едва покрывшихся свежей, почти желтой зеленью, и даже темные как воронье крыло кипарисы, и еще далее голубые, матовые как бирюза горы Фраскати и Албанские, и Тиволи. Что за воздух!------Удивительная весна! Гляжу - не нагляжусь.
Розы усыпали теперь весь Рим; но обонянию моему еще слаще от цветов, которые теперь зацвели и которых имя я, право, в эту минуту позабыл. Их нет у нас. Верите ли, что часто приходит неистовое желание превратиться в один нос, чтобы не было ничего больше - ни глаз, ни рук, ни ног, кроме одного только большущего носа, у которого бы ноздри были в добрые ведра, чтобы можно было втянуть в себя как можно побольше благовония и весны.
Но я чуть было не позабыл, что пора уже мне отвечать на сделанные вами вопросы и поручения. Первый - поклониться первому аббату, которого я встречу на улице - я исполнил, и вообразите, какая история! Вам нужно ее рассказать. Выхожу из дому (Strada felice, № 126); иду я дорогою к Monte Pincio и церкви Trinita; готов спуститься лестницею вниз; - внизу подымается на лестницу аббат. Я, припомнив ваше поручение, снял шляпу и сделал ему очень вежливый поклон. Аббат, как казалось, был тронут моею вежливостью и поклонился еще вежливее. Его черты мне показались приятными и исполненными чего-то благородного, так что я невольно остановился и посмотрел на него. Смотрю - аббат подходит ко мне и спрашивает меня очень учтиво, не имеет ли он чести меня знать, и что он имеет несчастную память позабывать. Тут я не утерпел, чтоб не засмеяться, и рассказал ему, что одна особа, проведшая лучшие дни своей жизни в Риме, так привержена к нему в мыслях, что просила меня поклониться всему тому, что более всего говорит о Риме, и между прочим, первому аббату, который мне попадется, не разбирая, каков бы он ни был, лишь бы только был в чулочках, очень хорошо натянутых на ноги, и что я рад, что этот поклон достался ему. Мы оба посмеялись и сказали в одно время, что наше знакомство началось так странно, что стоит его продолжать. Я спросил его имя, и - вообразите - он поэт, пишет очень недурные стихи, очень умен, и мы с ним теперь очень подружились. Итак, позвольте мне поблагодарить вас за это приятное знакомство.
С аббатом Lanci я не имел чести видеться, а то бы, верно, и ему отдал поклон.
На вопрос ваш: "Здорова ли Мейерова блуза пыльного цвета?" имею честь ответствовать, что здорова. Я ее еще недавно видел верхом на своем господине, а господин был верхом на лошади, и таким образом, пронеслись все трое вихрем по Monte Pincio.
Соломенная шляпа тоже, вероятно, здорова. На вопрос же ваш: "Боготворит ли он статуи?" имею честь доложить, что он, как кажется, предпочитает им живые творения, - по крайней мере он побольше попадается с дамами в шляпках и лентах, нежели с статуями, у которых нет ни шляпок, ни лент, а одна запыленная драпировка, накинутая как ни попало. Впрочем, Мейер теперь в моде, и княжна В<арвара> Н<иколаевна>, которая подтрунивала над ним первая, говорит теперь, что Мейер совершенно не тот, как узнать его покороче, что в нем очень хорошего очень много.
Кустод Колисея тоже здоров, и англичан целыми вязанками тащит на лестницу Колисея. Каждую ночь почти иллюминация.
О свинках вам ничего не могу сказать, потому что до сих пор еще не видал ни одной, но козлов множество. Кажется, все римские деревни решились просветить их и отправили страшные толпы. Народ очень умный, но лежат совершенно без всякого дела, и сомневаюсь, чтобы они могли что-нибудь рассказать, прийдя домой, о римских памятниках, а тем более о живописи.
Вы спрашиваете еще, правда ли, что К<аневский> едет в Петербург? Это очень может случиться, и нет ничего удивительнее, страннее, если бы он остался в Италии. Для этого нужно иметь душу художника. К<аневский> может нарисовать хорошо портрет К<ривцова>, но до художника ему далеко, как до небесной звезды.
У английских скульпторов побываю непременно, и очень вам благодарен за это поручение: без вас бы мне это не пришло в голову.
Трагедию Николини: "Антонио Фоскарини", купил и завтра принимаюсь читать.
Что касается до madamigella Conti, о которой вы интересуетесь, то она не ходит в церковь Петра, ибо madama Conti, узнав, что она много глядит на форестьеров, схватила ее в охабку и увезла в деревню Сабины, в 18 или около милях от Рима.
Вот вам и все. Кажется, ничего не пропустил. Жаль мне, и я зол донельзя на головную боль, которая продолжает вас мучить. Нет, вам нужно подальше из Петербурга. Этот климат живет заодно с этой болезнью. Оба они мошенничают вместе. Пишите, ко мне обо всем, что у вас ни есть на душе и на мыслях. Помните, что я ваш старый друг, и что я молюсь за вас здесь, где молитва на своем месте, то есть в храме.------Будьте здоровы. О здоровье только вашем молюсь я; что же до души вашей и сердца, я не молюсь о них: я знаю, что они не переменятся и останутся вечно такими же прекрасными".
Это письмо писано было к той же особе, что и приведенное выше, из Веве, от 12 октября. Я имею шесть писем Гоголя к ней, и все они дышат особенною, весеннею теплотою поэтической души его. Справедливо заметил С.Т. Аксаков в своей статье: "Несколько слов о биографии Гоголя" [140] , что Гоголь "с разными людьми казался разным человеком", и что "он соприкасался с ними теми нравственными сторонами, с которыми симпатизировали те люди". В переписке с своей ученицей он подбирает только самые тонкие и чувствительные струны своей души и сыгрывается с нею в удивительный лад. Не зная, кто была его корреспондентка, каждый составит себе ясное понятие о высоких свойствах души ее. Гоголю нужны были искренние беседы с такими свежими натурами. Он принимал живейшее участие в их внутренней и внешней жизни, и домогался от них полной откровенности. Беседы с ними давали живительную пищу его сердцу и открывали его уму новый мир, замкнутый для его наблюдательности в обыкновенных житейских отношениях. Вот почему он тратил столько времени на длинные письма к ним, в которых старался и смешить, и тронуть их, и вознести их мысли к возвышенному и прекрасному. В то же время он увлекался понятным каждому чувством, которое я назову молодостью сердца и которое заставляет нас симпатизировать движениям каждой прекрасной и юной души, прислушиваться к ее трепету и впивать в себя ее благоухание. Чувство это долговечнее всех в нашем сердце; но ни в ком оно не сохраняется в такой свежести до конца жизни, как в истинных поэтах, так что поэзия и сердечная молодость могут взаимно быть признаками одна другой в каждой высокой личности, и одна без другой никогда не существуют. Отсюда можно вывести объяснение, почему Гоголь, в последнее десятилетие своей жизни, когда, говоря словами упомянутого выше автора, "его христианство становилось все чище и строже, высокое значение цели писателя яснее и суд над собою суровее", - почему Гоголь не изменился нисколько в своих отношениях к нескольким избранным своего сердца и жаждал их беседы и откровенности так же сильно, как и
140
"Московские Ведомости" 1853 года, № 36.
"Во дни утех и снов первоначальных".
Симпатия к тому, что молодо, что свежо, что не тронуто нравственною порчею и обещает в будущем роскошные цветы и плоды, сохранилась в нем до конца жизни. В то время, когда многие привыкли называть его молчаливым, угрюмым и даже гордым, он был любим в нескольких детских кружках, он владел искреннею привязанностью другого рода детей, простосердечных поселян, у себя на родине, и пользовался самою нежною дружбою нескольких весьма достойных матерей семейств и христиански-образованных девиц. Даже на смертном одре своем, когда весь мир сделался для него "закрыт и нем", когда он видел в своем воображении только Бога и перед Ним свою душу, - даже и тогда представление святости детства, этого дивного возраста, перед которым открыто столь обширное поприще возможности совершенства, не оставило ума его, и он написал дрожащею рукою на лоскутке бумаги:
"Аще не будете яко дети, не внидете в Царство Небесное" [141] .
Из всех женщин, которых он уважал, которым открывал свою душу и в дружбе которых искал освежения после сурового своего одиночества, он всего сильнее и постояннее был привязан к А.О. С<мирнов>ой. Его переписка с нею не вся помещена в этой книге по случайным обстоятельствам, но я имею позволение представить здесь, с ее слов, некоторые ее воспоминания о Гоголе.
Знакомство их началось так давно и таким обыкновенным образом, что А<лександра> О<сиповна> не может даже припомнить времени, когда она увидела Гоголя в первый раз. В год его смерти она спрашивала его об этом.
141
Матф. XVIII, 3.
– Неужели вы не помните?
– отвечал Гоголь.
– Вот прекрасно! Так я же вам и не скажу. Это, впрочем, тем лучше: это значит, что мы всегда были с вами знакомы.
Сколько раз она ни повторяла потом свой вопрос, он отвечал:
– Когда не знаете, так не скажу ж. Мы всегда были знакомы. В 1837 году А<лександра> О<сиповна> проводила зиму в
Париже, и Гоголь ходил к ней довольно часто в Rue du Mont Blanc, № 21. В то время она обходилась уже с ним, как с человеком коротко знакомым. Разговор у них часто шел о Малороссии, о высоком камыше, о бурьяне, об аистах, о галушках, варениках и сереньком дыме, вылетающем из деревянных труб и стелющемся по голубому небу. Она пела ему известную песню: