Записки обольстителя, Добрынин Андрей Владимирович

Записки обольстителя

на обложку

Добрынин Андрей Владимирович

Шрифт:

Андреем Добрыниным.

16 августа 1991 г.

ПИСЬМО 4

Приветствую Вас, друг мой, но с некоторой обидой в душе. Предприняв, вопреки всем моим советам, очередную попытку выяснения отношений со своей возлюбленной и потерпев, как и следовало ожидать, очередную неудачу, Вы называете меня в своем письме бесчувственным человеком — дабы застраховаться, должно быть, от моих справедливых упреков. При этом Вы ссылаетесь на претерпеваемые Вами невыносимые душевные терзания и утверждаете, будто все советы изрекаются мною слишком легко, ибо Ваши чувствования мне непонятны. Да что Вы можете знать о страдании? Уже Ваше упорство в попытках завоевать любимую, мучающую Вас, наводит на подозрения, что Ваши муки далеко не столь сильны, как Вы стараетесь показать, и напоминают опьянение у подгулявшего ученика слесаря, который куражится на рубль, выпив на копейку. Если это все для Вас так тяжело, для чего же вы стремитесь поглубже увязнуть в трясине бедствий? Или Вы полагаете, что расстаться с надеждой будет еще ужаснее? Но ведь тогда никто уже не будет унижать Вас, показывать Вам на дверь и демонстрировать счастье с Вашим соперником, а ведь именно таковы, если я не ошибаюсь, те причины, которые заставляли Вас страдать. Самый пропащий наркоман или пьянчуга в редкие минуты просветления понимает, что привычное зелье для него гибельно, но никак не хочет с ним расстаться, поскольку других уз, привязывающих к жизни, он не знает. Но почему Вы уподобляетесь этим жалким людям, — Вы, приобщившийся к нетленным жизненным ценностям, которые одни способны принести нам ничем не омраченное наслаждение? Что водка для пьяницы, то для Вас безумная надежда на успех в любви, которую Вы черпаете где угодно и чаще всего там, где здоровый человек не увидел бы и тени надежды. Должно быть, эйфория от сооружения воздушных замков для Вас важнее, чем постыдные последствия этого занятия, но тогда Вы не имеете никакого морального права жаловаться на свою тяжкую участь. Что касается меня, то, порвав некогда с женщиной, которую любил, я не позволял себе строить никаких иллюзий относительно долговечности разрыва. В те дни я даже не мог выходить из дому: улицы, здания, толпы людей, суета казались мне лишенными всякого смысла и содержания

в отсутствие моей любимой и этим нестерпимо раздражали меня. Любимая же была жива, здорова и даже жила поблизости, но я решил для себя, что ее уже нет в моей жизни. В течение нескольких дней я не мог съесть ни куска, а потом через силу проталкивал пищу в горло, не чувствуя вкуса. Естественно, в результате у меня начались рези в желудке, и я похудел до того, что знакомые, приходя в гости, пугались, увидев меня. Вопреки распространенному мнению, будто влюбленные постоянно донимают окружающих своими излияниями, я просто физически не мог не только писать, но даже и рассказывать о своих чувствах, и в ответ на обеспокоенные расспросы друзей либо отмалчивался, либо огрызался. Все действия обыденной жизни казались мне бессмысленными, и даже для того, чтобы подойти к телефону, или сходить в магазин в доме напротив, или вынуть газету из почтового ящика, мне приходилось делать неимоверные усилия. Наконец — не удивляйтесь, лгать мне незачем, хотя мне и самому это странно, — все мое тело постоянно пронизывала боль, не острая, но неотвязная и оттого вдвойне мучительная. Однако она вдруг становилась острой, когда что–нибудь неожиданно напоминало мне о любимой, и тогда я испытывал нечто вроде удара тока, пронзающего каждую клеточку моей изнемогающей плоти. В такие минуты я почти полностью утрачивал способность мыслить, контролировать свои поступки, реагировать на все окружающее, и мне хотелось только скорее скрыться в какую–нибудь нору, чтобы ничего не видеть, не слышать, ни о чем не вспоминать. Но память вновь и вновь упорно прокручивала перед моим внутренним зрением картины недавнего прошлого, мозг бесконечно тасовал варианты поступков и слов в тех ситуациях, которые уже миновали и принесли мне крах. Согласно распространенным рецептам я пытался найти облегчение в алкоголе, однако оно приходило только в минуты сильного опьянения, а затем мои муки соединялись с похмельной депрессией и делались тогда совершенно невыносимыми. Я начинал бояться самого себя и судорожно цеплялся за любое общение, даже совершенно бессодержательное. Стыдно признаться, но в то время я доходил до крайней степени человеческого падения — смотрел по телевизору все передачи подряд. Так что же Вы толкуете мне о своих страданиях? Я не подвергаю их сомнению, но учтите: страдающий человек часто прислушивается только к себе и полагает, будто во всем мире плохо только ему, а все остальные ведут ничем не омраченную жизнь. Я же хочу открыть Вам глаза на это заблуждение и сказать, что, на Ваше счастье, Вы не тот человек, который способен по–настоящему сильно страдать. Надеюсь, Вы не рассердитесь на меня за этот вывод, ведь свойство доходить в своих страстях до крайней степени не заключает в себе ровно ничего почетного. Почетно только умение обуздывать душевные порывы, сколь бы сильны они ни были, умение не позволять им определять наши поступки, а значит, и нашу судьбу. «Судьба не дарит счастье иль невзгоду, — писал Бокаже. — Судьба — желанье, воля, прихоть, страсть».

Вот, собственно, я и подошел к той главной мысли, ради уяснения которой, а вовсе не ради того, чтобы излить свою скорбь, Вам стоило поддерживать со мной переписку. Сами для себя Вы эту мысль сформулировать пока не смогли, а между тем, если Вы хотите не только называться, но и быть мужчиной, она должна постоянно присутствовать в Вашей голове. В разряд мужчин, как Вы понимаете, я включаю не просто обладателей определенных половых признаков, в противном случае правильнее употреблять понятие «самцы». Мужчинами нас делает Воля, то есть способность обуздывать свои желания, страсти, чувства, способность железной рукой свернуть шею любому увлечению, как только оно попытается забрать над нами власть и сбить с творческого пути. Само собой разумеется, что мужчиной может считаться только творец, то есть человек, стремящийся преобразовать этот мир и условия человеческого существования в нем. Литература, которой мы с Вами оба занимаемся, оказывает, безусловно, определяющее влияние на развитие человеческого общества, но все же творчество мыслимо и во всех прочих сферах деятельности. Джозеф Кеннеди говаривал своему непутевому сыну, будущему президенту: «Пожалуйста, будь себе землекопом, но только самым лучшим в мире землекопом». Он имел в виду не пошлое соревнование, знакомое и миру животных, а именно творчество, возможное в любом деле. И только Воле дано сохранить цельность нашего духа, дабы он сумел не распылиться среди мирских соблазнов и продолжить движение по избранной творческой стезе. Поймите меня правильно: всё, о чем я пишу сейчас — это не траченное молью этическое философствование в духе Эпиктета, а то, что должно стать совершенно обыденной жизненной практикой. Так, как Вы носите свои книги в портфеле, идею Воли Вы должны постоянно носить в своей голове. Только через ее призму Вы должны оценивать все свои стремления, а тем более действия; она должна всегда стоять между стремлением и действием; спонтанные стремления и непосредственные действия вообще не должны иметь места — все они должны опосредствоваться идеей Воли, которая есть не просто обывательский самоконтроль, а внутренняя охрана нашей творческой личности.

Впрочем, применительно к делам любовным о воле можно говорить и в более приземленном смысле. Объясню, что я имею в виду. По верному замечанию Пруста, при истинной любви из–за чрезмерности накала наших чувств свидание с возлюбленной, которое было вроде бы для нас совершенно необходимо, не только не приносит нам ожидаемой радости, но и доставляет почти страдание, как непосильный труд души. Вам, конечно, тоже знакомы подобные ощущения, ведь Вы к тому же не уверены ни в чувствах любимой, — которая нарочно ведет себя с Вами то так, то этак, — ни в том, что свидание не станет последним. В силу постоянной неуверенности, постоянного болезненного напряжения чувств, необходимости перебарывать его, дабы держать себя в руках и не потерять лицо, — в силу всего этого Вам придется — точнее, уже приходится, — призвать на помощь всю свою волю, и лишь тогда Вы сумеете продолжать роман. Слово «воля» я намеренно пишу здесь с маленькой буквы, ибо вся Ваша способность владеть собой имеет ложную направленность. Вместо того чтобы использовать ее для разрыва унизительных отношений, Вы употребляете ее на то, чтобы всеми силами их поддерживать. Но дело, собственно, не только в перегреве чувств: сохраняй Вы даже полнейшее спокойствие, Вам все равно потребовались бы немалые усилия воли для продолжения Ваших любовных маневров. Не сердитесь, но если отвлечься от интимного подтекста Ваших бесед с любимой, то ничего более нудного, чем они, нельзя себе представить. Вы приглашаете свою даму в рестораны и кафе, чтобы вести там с нею диалог глухих или натужно поддерживать разговор о предметах не столько интересных, сколько хотя бы понятных для нее (что Вам, впрочем, плохо удается). В богемных компаниях и застольях Ваша любимая по большей части настороженно отмалчивается, справедливо опасаясь ляпнуть что–нибудь невпопад и совершенно напрасно ожидая подвоха со стороны этих людей, говорящих все время о непонятном. Между Вами то и дело повисает неловкое молчание, нарушить которое Вам всякий раз стоит огромных нервных усилий. Вы постоянно чувствуете себя виноватым из–за того, что плохо развлекаете даму, она же, замечая Вашу растерянность, не упускает случая лишний раз заявить, не вдаваясь в объяснения, будто едет к подруге, или в гости, или просто занята, — словом, всячески подчеркивает свою независимость. При этом подразумевается, что все упомянутые мероприятия Вы с нею разделить не можете. Оно и понятно: ведь наибольшие мучения Вам может доставить именно неизвестность. Если же Вы все–таки попадаете в одну компанию с подругами любимой, то от глупости их разговоров Вы вскоре впадаете в оцепенение и рискуете прослыть ужасно скучным, ибо по молодости еще не выработали навыка поддерживать беседу на любом интеллектуальном уровне. Для здорового человека подобные отношения, разумеется, не могут представлять никакого удовольствия, ну а уж коли Вы больны, так и волю следует использовать как Волю с большой буквы — не для того, чтобы с грехом пополам тянуть болезненное существование, а для того, чтобы порвать с болезнью и вернуть себе нарушенную связь с Божественным Разумом.

Остановлюсь особо на нелепой затее, предложенной Вами в последнем письме. Вы просите меня втереться в доверие к Вашей даме и воздействовать на нее таким образом, чтобыона полюбила Вас. Я, собственно, ждал этого предложения: все влюбленные требуют чего–то подобного от своих друзей. Однако по ряду причин я не могу исполнить Вашу просьбу. Первая и самая главная — это моя крайняя занятость. Во–вторых, не ручаюсь, что не увлеку Вашу барышню в храм наслаждений и не обману тем самым Вашего доверия. Моя творческая деятельность и без того требует от моей воли большого напряжения, поэтому напрягать ее для борьбы с такого рода невинными искушениями я и не подумаю. Безумцы, требующие от друзей подобных услуг, чаще всего бывают обмануты именно теми, у кого ищут помощи. Не стоит упрекать коварных друзей, ведь я уже говорил Вам: Вашей даме любопытны все мужчины, кроме Вас, ее благосклонность уже созрела и требует только конкретного лица, на которое она могла бы излиться дождем величайших милостей. Поэтому на кого же Вам сетовать, раз Вы сами поднесли горящую спичку к бочке о порохом? Умный в таком случае лишь поблагодарит друга, окончательно открывшего ему глаза, а дурак потеряет и друга, и любимую. Что до меня, то я ограничусь попыткой вразумить Вас в письмах, не имея ни охоты, ни времени на реальные действия. В-третьих, было бы безнравственно с моей стороны советовать другу бросить какое–то начинание и в то же время способствовать тому, чтобы он еще глубже втянулся в него. Безнадежность Вашего дела не в том, что любимая не может принадлежать Вам, а в том, что она Вас не любит, и потому вполне вероятная победа Ваша станет чисто внешней, иллюзорной, и послужит лишь прологом к новым страданиям. Я не хочу содействовать Вашей псевдопобеде именно из–за этого, а не из–за ее абсолютной невозможности. В-четвертых, даже с моей помощью Вы не заставите Вашу даму полюбить Вас. Что толку применять рациональные доводы в сфере чувств? Нельзя убедить полюбить. Я-то готов сколько угодно рассказывать о том, какой Вы хороший, но есть мудрая поговорка: «Не по хорошему мил, а по милу хорош». Я уже указывал Вам ранее, что связь возвышенных человеческих качеств с успехом у женщин в действительности, увы, не прослеживается. Значит, как бы я ни превозносил вчуже Ваши выдающиеся доблести, никакого результата скорее всего это не даст. Сами посудите, будет ли прок от разговоров, если даже при личном общении Ваши достоинства не нашли спроса. Раз уж Вы решили, забросив все дела, подвизаться в сфере чувств, то и воздействовать Вам надо не на рассудок, а на чувства. При этом на основании личного опыта (и всего сказанного в предыдущих письмах) могу Вас уверить: не стоит взывать к чувствам возвышенным вроде сострадания, уважения, благодарности, — ничего кроме раздражения это не вызовет. Полезней было бы на время стать мерзавцем, решить, что цель оправдывает средства, и сыграть на более низменных струнах души, таких, как любопытство, тщеславие, зависть, корысть. «Никто не сумел бы убедить его, что этим бренным миром движет добродетель», — словно обо мне сказал Драйзер. Обставьте свою жизнь такими внешними атрибутами, за необычностью которых любимой виделись бы таинственные источники богатства, могущества, славы. Ни одна женщина не устоит перед соблазном заглянуть за внешнюю завесу жизни хорошо знакомого ей человека, если эта жизнь каким–то неизвестным ей образом вдруг приобрела чрезвычайную значительность. Пусть на помощь любопытству придет и тщеславие: всякой лестно входить в модные салоны об руку с таким человеком, при одном появлении которого все разговоры сменяются почтительным шепотом, всякой хочется ощущать на себе взгляды, полные жгучего интереса и бессильной зависти. Кто останется равнодушным к привилегии одним повелительным жестом вызывать угодливую суету среди официантов, таксистов и всех прочих представителей лакейского племени, наглость и жадность которых давно вошли в России в поговорку? Кому не приятно, подвыпив, плевком прилепить к бессмысленной физиономии швейцара крупную купюру и получить в ответ лишь раболепный поклон? Кто откажется от восхитительного ощущения уверенности, которое в самых дорогих магазинах позволяет только снисходительно усмехаться в ответ на предупреждение о цене товара, сделанное надменным продавцом? Какая из женщин не захочет, чтобы перед нею открылись двери, закрытые для всех ее соотечественниц, чтобы люди, которые для всех давно стали живой легендой, наяву почтительно целовали ее пальцы, чтобы в ее присутствии запросто обсуждалось то, что назавтра взрывает спокойствие целой страны? Конечно, мы с Вами не сочтем все вышеуказанное истинными благами, но эта блестящая шелуха составляет предмет мечтаний для подавляющего большинства женщин. В ней есть не только потеха для тщеславия, но и немалый практический смысл: кому не понравится свобода от унизительных материальных расчетов, от толчеи в метро и очередях, от гнусной спеси разжиревших холуев? Когда перечисленные преимущества свяжутся в сознании дамы с Вашим именем, то вполне вероятно, что она уже не сможет не думать о Вас — в отличие от нынешнего положения, когда она вспоминает о Вас лишь в том случае, если ей нужна помощь в решении каких–нибудь бесцветных жизненных проблем. Общение с Вами уже не покажется ей одолжением, которое она делает скрепя сердце, — напротив, представится не только желанным, но и трудно достижимым, ведь такой человек может выбирать среди множества женщин, не меньше ценящих преимущества богатства и власти. «И сожаленье — червь — вопьется в плоть твою», — написал однажды Бодлер. Правда, он имел в виду посмертные угрызения женщины, отвергшей истинные блага ради бренных, но при жизни–то женщины как раз больше жалеют об утраченных бренных благах. Посему тон голоса Вашей барышни из нетерпеливого и недовольного станет, словно по волшебству, ласковым и нежным, а в глазах вместо измучивших Вас высокомерия и насмешки вдруг появятся ласка и понимание. Разумеется, любимая не сможет уловить связь между особенностями вашей личности и теми благами, которыми Вы распоряжаетесь, да и вряд ли она будет вдумываться в природу этой связи — ей вполне достаточно перепадающих на ее долю кусочков с барского стола. Но мы–то с Вами знаем, что путь к преуспеянию, точнее, к тому, что глупцы считают таковым, лежит для нас не через новомодные денежные аферы сомнительного свойства, которые ничего, кроме скуки и брезгливости, у нас не вызывают. Как человек, всего добившийся своим пером, скажу: для нас, любимцев Аполлона, единственным путем обретения тех возможностей, которые дают, в том числе и для успеха в любви, богатство и слава, является только наш труд. Не то чтобы мы были вовсе не способны к аферам или к тем видам деятельности, которые лежат вне сферы искусств. Однако, пренебрегая своим талантом, мы, чем бы мы ни занимались, всегда будем помнить о том, что наши действия крадут наше время и наши силы у того главного, к чему нас предназначила судьба. А такое раздвоение смертельно опасно, и не в переносном, а в самом прямом смысле. В свое время оно чуть не погубило меня, так что я знаю, о чем говорю. Итак, если Вы хотите в интересах своего любовного успеха стать богатым и могущественным, то мой совет, совет человека, к которому давно приложимы эти определения, будет крайне прост и даже банален: поставьте на ноги свою Волю и работайте. В творчестве Вы способны добиться очень многого; рекомендую, однако, помнить, что подлинный, высший успех Вы обретете только в том случае, если руководить Вами будет не пошлое желание поразить воображение приглянувшейся Вам девицы, а изначально заложенная в нас Высшим Разумом творческая Воля, чуждая всякой корысти. На этом заканчиваю. Все, что я мог сказать по обсуждаемой нами теме, я уже сказал, и потому думаю, что данное письмо будет последним: если Вы прислушаетесь к моим советам, то переписка станет излишней, ибо вопрос неудачной любви окажется исчерпан, а для обсуждения прочих вопросов у нас имеется телефон. Итак, до свидания. Надеюсь вскоре получить от Вас первые свидетельства душевного выздоровления, а до тех пор остаюсь неизменно уважающим Вас —

Андреем Добрыниным.

26 августа 1991 года.

ПИСЬМО 5

Приветствую Вас, друг мой! Я полагал, что предыдущее мое письмо станет в нашей переписке последним, но, как выяснилось, я ошибался: последним суждено стать тому, которое я пишу сейчас (или: тому, которое Вы сейчас читаете). К сожалению, обмен посланиями завершится не потому, что Вы, следуя моим советам, одолели гложущую Вас душевную хворь. Нет, новое письмо от Вас, полученное мною на днях, неожиданно вновь оказалось полным истерических откровений, слезливых жалоб и даже совершенно нелепых выпадов в мой адрес. Вы упрекаете меня в непонимании и черствости, словно не я затратил уйму своего драгоценного времени, дабы наставить Вас на путь истинный. Для меня становится очевидным, что в Вашем теперешнем состоянии и с такой хлипкой волей, как Ваша, все доводы разума — не в коня корм. Я предоставляю Вас Вашим страстям, а также времени, которое, как известно, лучший лекарь, а сам умываю руки. Вы используете нашу переписку для того, чтобы возбуждать свои и без того болезненно раздраженные чувства; только поэтому, а не по какой–то другой причине, я заявляю Вам, что не желаю более получать Ваших писем и уж во всяком случае не намерен на них отвечать.

В заключение приведу сочиненную мною на днях нравоучительную глоссу на стихи Кеведо. Дабы Вы не вздумали накатать мне очередную депешу под предлогом желания поделиться со мной своими критическими замечаниями, скажу Вам сразу: я не из тех безнадежных графоманов, которые требуют от всех окружающих отзывов о своих трудах, ибо надеются, что отзывы помогут им научиться писать. Как всякий настоящий мастер, я сам лучше всех знаю и достоинства, и недостатки своих творений, а потому совершенно не нуждаюсь в Ваших замечаниях. Данная глосса написана не столько под влиянием божественного зова, сколько из–за желания поддержать верность руки, — иными словами, она представляет собой скорее то, что называют формальными упражнениями. Современные дегенераты от поэзии относятся к ним с хамским высокомерием, якобы не понимая невозможности создавать искусство без свободного владения формой. Впрочем, тем, кто отчужден от высшего Разума и потому изначально не в силах научиться подлинному мастерству, остается только делать презрительную гримасу при виде произведений поистине совершенных и рукоплескать бездарным поделкам таких же шарлатанов, как они сами. Форма, видите ли, сковывает полет их творческой мысли. А было ли что сковывать? Почитайте их дурацкие верлибры, и ответ придет сам собой. Отказ от требований формы — это такой же абсурд, как современный человек, во имя некоей «свободы» отказавшийся от уже изобретенных средств освоения мира и возвратившийся к пещере и каменному топору. Неужто беднягу, трясущегося от холода и страха перед хищниками, можно назвать более свободным? Если ты не в силах управлять некоей вещью, то это означает чаще всего не то, что вещь плоха, а то, что ее устройство не под силу твоим слабым мозгам. Любой ремесленник знает: недостаточно задумать прекрасное изделие, надо еще взять материал и придать ему нужную форму, чтобы изделие стало реально существующим. Иными словами, акт создания любой вещи, будь то кувшин или стихотворение, предполагает наличие не только общих идей о том, какую потребность должна удовлетворять будущая вещь и какими свойствами она должна для этого обладать, но и наличие совершенно конкретных представлений о размерах вещи, ее строении, очертаниях, о материале, годном для ее создания. Смешно поэтам изображать из себя этаких загадочных волшебников и делать вид, будто данный закон к ним не относится. Если хочешь создать совершенное произведение, надо употребить все изобретенные для этого средства, отказ же от некоторых средств автоматически влечет за собой и отказ от совершенства. Впрочем, объяснять такие вещи нашим литературным мазурикам — бесполезное дело. Им попросту невыгодно внимать гласу Разума. Признать свою неспособность к использованию уже известного поэтического арсенала для них означает совлечь с сутулого стана тогу поэта и превратиться из почитаемого демиурга в заурядного обывателя. Без полной невразумительности и занудности изложения убожество их мышления явится на всеобщее обозрение, а этого они ни в коем случае не хотят, прикидываясь пишущими для избранных и презирающими толпу, то есть всех разумных читателей. Так вот Вам мой совет (хоть Вы и не слишком склонны внимать советам): не слушайте их запальчивых речей и не братайтесь с ними, прельстившись легкостью их ремесла. Иначе все умные люди будут Вас презирать. Вы станете нищим, завистливым, злобным неврастеником, не создавшим за всю жизнь ничего хорошего. Понимая это в глубине души, досаду на себя Вы приметесь выплескивать на окружающих, отравляя им жизнь. И самое главное — Вы не сможете внушить любви женщинам, которые будут инстинктивно чувствовать в Вас не хозяина жизни, а жалкого юродивого, вызывающего только брезгливость. Впрочем, мой спонтанный трактат о литературном мастерстве несколько затянулся. Все равно не скажешь лучше Буало:

Иной строчит стихи как бы охвачен бредом:

Ему порядок чужд и здравый смысл неведом.

Чудовищной строкой он доказать спешит,

Что думать так, как все, его душе претит.

Не следуйте ему.

Итак, читайте мою глоссу, я же с Вами прощаюсь, уповая на лучшие качества Вашей натуры и оставаясь уважающим Вас —

Андреем Добрыниным.

ГЛОССА

на стихи из романса Кеведо «Обличаю любовь»:

Нас любовь дурит, дурманит,

Отнимает ум и честь,

Заставляет все до нитки