Записки обольстителя
Шрифт:
7
Другую женщину, о которой я хочу Вам рассказать, звали Леокадия. Я увлекся ею, как и Анжелой, с первой же встречи, и также сумел с самого начала произвести впечатление. Однако дальнейшее мое поведение было совсем иным. Я не настаивал на ежедневных свиданиях, более того, находил различные предлоги для перенесения уже намеченных встреч на неопределенный срок; в беседах я оставался неизменно внимателен, учтив и остроумен, но не позволял себе даже намека на тот неуместный пыл, который в таком изобилии выказывал Анжеле; речь моя текла плавно и безостановочно, но несколько лениво и порой даже прерывалась подавленным зевком; я не проявлял и тени ревности (увы! с Анжелой я опускался и до этого!), напротив, все людские увлечения, прихоти и пороки неизменно находили во мне защитника. Справедливости ради отмечу, что такое мое поведение тогда еще не являлось плодом размышлений и житейского опыта, а только следствием некоторой душевной депрессии, не имевшей никакого отношения к делам любовным. Тем не менее оно не замедлило принести мне вознаграждение. Леокадия рассудила, что я не тот кавалер, который станет мириться с долгими проволочками. В этом она оказалась совершенно права хотя бы потому, что в означенный период моей жизни мне вообще было не до женщин. Ей не хотелось отпускать меня из сферы своего влияния в тот большой и враждебный мир, где разгуливают хищные красотки, каждая из которых способна стать ее счастливой соперницей. Вдобавок я настойчиво убеждал Леокадию в том, что присущая мне моральная неустойчивость является вовсе не слабостью, а моим основным жизненным принципом. Это также не добавляло девушке спокойствия. Приходилось либо безвозвратно меня утратить, либо отказаться от уверток и оттяжек, столь любезных женскому сердцу. Выбор, разумеется, был нелегок. Однажды Леокадия оказалась наедине со мной в такой ситуации, где имелись все условия для того, чтобы уступить моим домогательствам. Тем не менее она не решилась это сделать, и в ответ я надолго исчез из поля ее зрения. Летели дни, она мучилась раскаянием, а я уже стал о ней забывать, как вдруг в моем одиноком убежище раздался телефонный звонок. Это звонила Леокадия. Надо ли описывать дальнейшее? Скажу только, что счастье упало мне в руки само, как перезрелый плод, без всякого ущерба для моей нервной системы. Доныне время от времени я провожу в обществе Леокадии несколько приятных часов. Счастливую развязку этого романа я не могу приписать тому, что Леокадии не были присущи обычные женские повадки, — я отношу ее всецело на счет правильно избранной линии поведения. Впоследствии и сама Леокадия никогда не жалела о том, как обернулось дело. Вы умный человек, друг мой, и, без сомнения, поймете, для чего я рассказал Вам эти два эпизода из моего уже довольно давнего прошлого. В начале нашего жизненного пути большую часть действий мы совершаем под диктовку страстей, но опыт, полученный в результате, есть достояние рассудка. Рассудку и следует начать с годами предписывать нам непреложные правила поведения. Если же мы не хотим отвести ему эту роль и предпочитаем по–прежнему беспомощно барахтаться в потоке страстей, то во всех своих неудачах мы будем вправе обвинять только самих себя.
8
Вернемся,
9
Простите великодушно, друг мой, хотел Вам сказать еще что–то, да все вылетело из головы, едва прочел записку от знакомого торговца картинами, которую мне принесли сию минуту. Мошенник утверждает, будто купил где–то для меня настоящего Мейсонье. Выдумывает, должно быть, шельма, по обыкновению, но ничего не поделаешь, придется ехать, выводить его на чистую воду. Чем черт не шутит, вдруг разбойник не врет — ведь до седых волос будешь казнить себя, упустив стоящую вещь. Вот, мой друг, какие приобретения должны бы Вас волновать — те, которые не стареют с годами, те, ценность которых лишь яснее проступает со временем. А представить себе Вашу мучительницу через двадцать, да что там, через десяток лет, и хочется смеяться, глядя на Ваши нынешние страдания. Будьте мужчиной, друг мой, страдайте молча, коли уж есть такая охота, но не сносите терпеливо то, чего нельзя сносить. Вспомните Пруста, который писал: «Меня в конце концов научил жизненный опыт, что когда кто–нибудь смеется надо мной, то приятно улыбаться в ответ и не возмутиться — это дурно». Или уж миритесь с унижениями, терпите, когда попирают Ваше достоинство, но не ждите за это благодарности — воздаянием будет одно презрение. Итак, прощайте, друг мой. Старайтесь не писать мне так часто, ибо за недосугом я не смогу отвечать на каждое Ваше послание, а это возбудит во мне угрызения совести и, стало быть, нарушит мой душевный покой, который я ценю превыше всего. Остаюсь неизменно уважающим Вас и надеющимся на Ваш здравый смысл —
Андреем Добрыниным.
26 марта 1991 г., Москва.
ПИСЬМО 3
1
Очередное Ваше послание, которое я получил с неделю тому назад, поселило в моей душе противоречивые чувства. Помнится, я уже намекал Вам на то, что Ваши любовные коллизии не могут не вызвать некоторого раздражения — так поневоле раздражает нас тот, кто совершает на наших глазах нелепые поступки. Не стало исключением и содержимое Вашей последней эпистолы, однако оно в то же время способно и немало позабавить вдумчивого человека. Я ожидал тех признаний, которые Вы делаете в своем письме, с того момента, когда еще в начале нашей переписки узнал: ответом на Ваши пылкие чувства явилось лишь досадное пренебрежение. Уже тогда я понял, что дело не обойдется без удачливого, хотя и недостойного соперника, к тому же и Вы делились со мной соответствующими подозрениями. И вот теперь подозрения наконец превратились в уверенность, и Вы не обинуясь выплеснули на бумагу всю горечь и обиду не оцененной по достоинству многогранной личности. Дабы мне стала понятна степень слепоты Вашей любимой, Вы многословно описываете все недостатки, всё моральное и умственное убожество Вашего конкурента. Должен сразу сказать, несмотря на невольную улыбку, которую вызывают у меня Ваши откровения: большинство Ваших оценок я не подвергаю ни малейшему сомнению и не связываю их с тем взвинченным состоянием, в котором Вы, судя по всему, непрерывно пребываете. Я и сам немало претерпел в свое время от человеческой тупости и потому легко могу себе представить трафаретные заигрывания крепких веселых парней, щедро наделенных всеми видами здоровья, кроме умственного, и всеми видами энергии, кроме творческой; я слышу их дурацкие шутки и долгие разговоры, лишенные всякого содержания и по занудности сравнимые разве что с романом Леонова «Русский лес»; я вижу их белозубые улыбки, ни в малой мере не связанные со смыслом их бесцветных слов, и вижу, как Ваша любимая — о ужас! — улыбается им в ответ. Однако скажу Вам прямо, что эти отталкивающие картины уже неспособны вызвать во мне былое негодование. Теперь, друг мой, Ваша очередь негодовать. Мне, как говорится, время тлеть, а Вам — цвести, если можно назвать цветением бури чувств по столь ничтожным поводам. Даже в Вашем возрасте мне хватало здравого смысла, чтобы в ситуации, сходной с Вашей, не терять достоинства, никого ни о чем не просить, не грозить, не сетовать и не упрекать. Уже тогда я понимал, что соперничество туг немыслимо, ибо духовно состязаться можно только с таким человеком, который придерживается одинаковой со мной системы ценностей. Если же мы говорим с ним всегда только о разном и на разных языках, но при этом моя любимая охотно и с пониманием его слушает, а от моих речей на ее лице появляется опасливое выражение, словно они заключают в себе некий подвох, то скажите на милость, от какой точки опоры мне (а теперь — Вам) оттолкнуться, дабы низвергнуть соперника во прах? Можно, разумеется, проломить ему голову, своротить челюсть и наставить по всему телу ужасающих кровоподтеков, тем более что он скорее всего ничего лучшего и не заслуживает. Подобный способ выяснения отношений широко распространен в тех кругах, к которым мы примкнуть не сможем, если бы даже и захотели, ибо вся наша духовная организация воспротивится такому объединению. Вы знаете, друг мой, что судьба не обидела меня ни крепостью мышц, ни боевой яростью, и это дает мне моральное право презирать решение духовных проблем с помощью грубого насилия. Отвратительна не столько неэстетичность, сколько бессмысленность физической расправы, не дающей чаще всего удовлетворительного результата: в самом лучшем случае она позволяет лишь устранить соперника, но не достичь взаимопонимания с любимой женщиной.
2
Итак, друг мой, Вы спросите, какой же вывод я намерен сделать из всего вышесказанного? Вывод этот удручающе прост: Вы огорчаетесь из–за того очевидного факта, что Судьба создала Вашу даму и Вас из разного теста. Это примерно то же самое, что огорчаться из–за действия силы гравитации или из–за того, что человек смертен. Тем не менее надо признать, что в своих бессмысленных страданиях Вы не одиноки. Душевные порывы, вызванные ревностью, свойственны и ничтожным глупцам, и мужам совета. Говорят, что ревность есть чувство собственности. Тут имеется доля правды, однако это определение односторонне, как и всякое определение, применяемое в сфере чувств. Мучения ревности не были бы и вполовину столь остры, если бы истоком их являлось только лишение нас чего–то такого, что мы считаем своим. Ревность куда сильнее действует на наше самолюбие, нежели на инстинкт собственника. То, что нам предпочитают другого человека, не может не нарушить нашей внутренней гармонии, которая проистекает из удовлетворенности собственной личностью. Пренебрежение женщины наносит этой наивной изначальной гармонии непоправимый удар. Те свойства, которые составляли нашу личность и вполне нас устраивали, вдруг оказываются невостребованными, и потому мы поневоле начинаем подвергать их сомнению. Возможно, Вы замечали, что наибольшей силы приступы ревности достигают у людей ничтожных, для которых, казалось бы, женское презрение не должно быть сюрпризом. Здесь, однако, вся беда в том и состоит, что любовная неудача лишь является грозным подтверждением того ничтожества, которое эти люди смутно ощущают в себе. Они не могут сказать себе, как мы: «Мужайтесь, друг мой! Пусть эта безумица отвергла нас, но никуда не денутся наш талант, наша блестящая образованность, наши произведения, наконец». Неблагосклонность женщины не может привести настоящего человека к духовной катастрофе, ибо свойства его личности слишком мощно выражены, слишком четко оформлены, слишком бесспорны. Горькая усмешка, которая появится в этом случае на его лице, будет вызвана не сомнением в собственной значительности, а лишь очередным подтверждением несовершенства человеческой породы, неспособной вознаграждать истинные достоинства. «Как прежде, так и ныне С достоинствами счастье не в ладах», — вздыхал в свое время Барбоза ду Бокаже. Я уже указывал в предыдущих письмах: знать себе цену — не означает впадать в грех гордыни, и уважать собственные благородные и возвышенные свойства необходимо хотя бы для того, чтобы их не могла унизить в Вашем лице какая–нибудь заурядная девица, не пожелавшая ответить Вам взаимностью.
3
Замечу попутно, что любовь и ревность совсем не обязательно идут рука об руку, — другими словами, проявления ревности вполне возможны и при отсутствии любви. Это я говорю Вам на тот случай, если Ваша дама вздумает Вас ревновать. Из Ваших писем я успел сделать вывод, что Вас она не любит, зато чрезвычайно любит себя и свои по большей части вымышленные достоинства. Поэтому она будет крайне уязвлена, если Вы предпочтете им достоинства какой–нибудь другой женщины. Не спешите толковать ее гнев в выгодную для себя сторону — ведь мы уже видели, что дело тут в самолюбии, а его Вы можете ущемить и у того человека, который в остальном к Вам вполне равнодушен. Отвлечемся на минуту чуть в сторону от линии нашей беседы и зададимся вопросом: человек, никогда не думавший ни о чем, кроме удовлетворения своих личных нужд, смертельно оскорбляется, если его называют дураком — разве это не забавно? А тот, кто удовлетворяет эти нужды за счет своего ближнего, — как он гневается, если его называют негодяем! Иногда мне кажется, что большинство ссор между людьми основывается на чистейшем недоразумении, вытекающем из органической неспособности преобладающей, хотя и отнюдь не лучшей части человечества оценивать себя по реальным, а не придуманным достоинствам. Впрочем, не всем по силам даже вымышлять себе некие возвышенные качества: многие просто априори, без всяких утомительных раздумий, убеждены в своей незаурядности и ценности и воспринимают как оскорбление любые попытки окружающих усомниться в них. Христианские писатели были правы, предостерегая тупую толпу от гордыни как от самого опасного греха. К сожалению, толпа истолковала их на свой салтык и гордыней стали называть просто неадекватное поведение, граничащее с умопомешательством, то есть порок весьма редкий, а не то нежелание или неумение познать цену самому себе, которое встречается сплошь и рядом. В делах же любовных будьте готовы к тому, что гордыня Вашей дамы выразится по отношению к Вам в черной неблагодарности, ибо она уверена: Вы никогда не сможете сделать для нее столько, сколько заслуживают ее женские доблести. По той же причине Вы всегда будете вызывать у нее раздражение своей леностью, скупостью и нерадивостью. Если Вас устраивает такая награда за Ваши старания, то я умолкаю с чистой совестью, ибо я Вас предупредил.
4
Не буду, впрочем, утверждать, что мне всегда удавалось избегнуть участия в утомительном ритуале соперничества. Один такой случай еще свеж в моей памяти. Проводя август на модном курорте и отчаянно скучая вне привычного общества равных мне людей, я увлекся некоей эмансипированной девицей, студенткой одного из провинциальных университетов. Я привлек к себе ее внимание, когда стоял у танцплощадки под сенью кипариса и сдержанно, как бы про себя, комментировал движения танцующих. Через некоторое время девица, моя соседка, уже плакала от смеха и не могла сопротивляться, когда я увлекал ее на прогулку в темные платановые аллеи. Не слишком форсируя развитие событий, я тем не менее за три дня нашего последующего общения прошел необходимые стадии подготовки к решительному штурму и, по всем признакам, должен был добиться высшей благосклонности вечером четвертого дня, тем более что на этот вечер моя новая знакомая пригласила меня к себе в номер для совместного чаепития. Замечу для лучшего понимания дальнейшего, что на курорт она приехала не одна, а с какими–то своими университетскими товарищами, на пошлость и бездуховность которых часто мне жаловалась. Я не раз видел ее разговаривающей с модно одетыми мускулистыми юнцами, но не придавал этому значения, усматривая в подобных беседах лишь дань вежливости и памятуя ее собственные уверения в том, что мое общество — единственное спасение от томящих ее на курорте пошлости и скуки. Здесь я должен остановиться и сделать два попутных замечания. Во–первых: даже самая модная и дорогая одежда на людях примитивных выглядит некоей униформой, позволяющей им не выделяться из любезной их сердцу толпы — такое выделение для них равносильно смерти. Упомянутым людям непонятны и недоступны те чисто индивидуальные детали внешнего обличья, те экзотические украшения, те небольшие, но полные значения экстравагантности, которые позволяют человеку с умом и вкусом не смешиваться с прочими двуногими в безликую однородную массу. Во–вторых: не стоит слишком доверять женщинам, когда они распинаются о своих духовных запросах. В случае серьезного выбора приземленность женской натуры, на которую я указывал Вам ранее, все равно возьмет верх, и потому духовные аргументы в любовных спорах всегда требуют солидного материального подкрепления. Итак, явившись к условленному часу в номер своей любимой, я неожиданно застал там за столом, за дымящейся чашкой чая, одного из упомянутых выше бравых юнцов. Он по–свойски развалился в кресле, закинув ногу на ногу, шумно прихлебывал чай и поглядывал на меня с трудно объяснимым выражением превосходства. Сначала я решил было, что его появление здесь — это просто досадная случайность, однако, перехватив взгляд хозяйки, я прочел в нем лукавство и выжидание: любимая явно рассчитывала на то, что перед ней сейчас развернется занятная сцена мужского соперничества. Подобная перспектива начала меня забавлять. Объяснив свое появление придуманным на ходу предлогом, я уселся за столик, после чего между мною и бравым юнцом состоялся обмен следующими репликами: «Здрасте», — сказал он все с тем же возмутительным выражением. «И вам желаю здравствовать, друг мой», — отвечал я. «А мы тут вот чаек пьем», — заявил юнец, словно я страдал глаукомой. Моя любимая сделала движение, приглашающее меня принять участие в трапезе. «Благодарю, ангел мой, — кивнул я ей, после чего, адресуясь к юнцу, спросил: — По профсоюзной путевке изволите отдыхать, сударь?» Таким образом я намекал на то, что приехать к морю на собственные средства юнцу было явно не по карману. Мой собеседник почуял подвох, лицо его выразило борьбу между желанием обидеться и желанием сделать вид, будто ничего не произошло. Последнее возобладало — рискну предположить, что лишь благодаря моей крепкой фигуре и решительному виду, а отнюдь не из–за миролюбия юнца. «Да вы не стесняйтесь, друг мой, — продолжал я. — Государство во все века брало на себя заботу о малоимущих гражданах и о молодом поколении, а в вашем лице я приветствую оба этих класса, взять хотя бы античные полисы… Впрочем, кажется, я вас прервал, до моего прихода вы, как я вижу, лакомились сыром. Продолжайте, не буду вам мешать». Тем самым я как бы случайно задел прожорливость своего соперника, так и не сумевшего, несмотря на остановившийся взгляд и разинутый рот, понять смысл моих приведенных выше слов. «Полезная вещь сыр, правда?» — неожиданно произнес он. Я пристально посмотрел на него: судя по хитроватому выражению его лица, он хотел пошутить. «Правда», — ответил я сухо и принялся смаковать чай. Почувствовав, что сказал глупость, юнец неуклюже попытался объясниться и стал навязчиво излагать нам расхожие сведения о пользе сыра. Я не перебивал его, и он наконец умолк. Я также сохранял угрюмое молчание. «М-да, друг мой, — процедил я через некоторое время. — Гераклит, несомненно, назвал бы вас обладателем знания. Советую вам безотлагательно сочинить трактат о пользе сыра, тем более что и обстановка у вас здесь располагает к усиленным занятиям. А мне, к сожалению, пора. Предстоит важный телефонный разговор, честь имею кланяться». Я решил уйти не потому, что почувствовал свою слабость перед лицом соперника, а потому, что наше состязание не имело под собой почвы: мы были совершенно разными существами и в силу этого не могли уязвить друг друга. Виновница нашего столкновения присутствовала здесь же и располагала возможностью сравнить и выбрать, с представителем какого мира, какого начала ей желательно имел дело. Впрочем, к ее чести должен сказать, что решение этой проблемы не отняло у нее тогда много времени: едва я повернулся, чтобы удалиться, как услышал ее слова: «Идем вместе, нам по пути». В дальнейшем, однако, наши пути разошлись. Причиной стала отчасти изменчивость моей натуры, отчасти же то, что в унылом мире, к которому принадлежал незадачливый юнец, любимая, как и большинство женщин, чувствовала себя более уверенно, чем в нашем, несмотря на все ее возвышенные порывы.
5
Эту историю я рассказал Вам, мой друг, стараясь в какой–то степени утешить Вас среди тех огорчений, которые доставляют Вам неразделенная страсть и предпочтение, оказанное сопернику. Определенного сорта женщины очень любят устраивать кавалерам своеобразные проверки, этакие испытания ревностью. Одна моя возлюбленная, разыграв поначалу целую комедию своего возвращения к прежнему жениху и признавшись затем, что возвращение было чистой выдумкой, объяснила простодушно: «А мне хотелось знать, как ты себя поведешь». Повел я себя не совсем так, как ей хотелось, то есть достойно, потребовав немедленного прямого ответа без всяких уверток, кому она намерена отдать предпочтение. Говорю вот к чему: не исключено, что и Ваша любимая просто проверяет Вас, нарочно распаляя Вашу ревность. Утешение, конечно, весьма сомнительное, ибо дама Ваша предстает в таком случае существом, во–первых, недобрым, а во–вторых, неразумным. Мне иной раз кажется, что некоторые воздушные создания, подвергающие нас незаслуженным мучениям, от которых они могли бы нас легко избавить, в детстве обрывали мухам крылышки и ломали лапки лягушкам, точно так же интересуясь, как те себя после этого поведут. Но, может быть, их жестокость в любви есть жестокость самой жизни, заставляющей подчас причинять боль ради благой цели? Я, однако, сомневаюсь, что здесь будет достигнута какая–то благая цель. Если Ваша любимая и выявит ваше чувство к ней, то ведь о нем она, как всякая женщина, знает и без таких сомнительных проверок. Иные дамы часто не понимают, что жизнь имеет в запасе множество разных способов испытания чувств, и попросту кощунственно опережать ее в этом и предпринимать надуманные шаги, не вызванные никакой необходимостью. Когда же необходимость железной рукой постучит в дверь, то у любительниц играть чужими сердцами может и не оказаться надежного друга, ибо настоящий человек не потерпит, чтобы его искренние чувства составляли предмет потехи. Если он даже и не покинет свою мучительницу, то вряд ли уже поверит в серьезность тех проблем, которые поставила перед ней жизнь. Впрочем, повторю, что всякая женщина, если она не полная дура, знает, любят ее или нет, и потому подвергать своего кавалера таким рискованным тестам она будет только в том случае, если не слишком этим кавалером дорожит. Напротив, если она его любит, то будет прибегать к проверкам с опаской, если вообще осмелится на них, и даст задний ход при первых же признаках гнева или охлаждения. Следовательно, подтверждается вывод, сделанный мною ранее: если и можно говорить о каких–то чувствах Вашей дамы к Вам, то означенные чувства, мягко выражаясь, неглубоки. В конечном счете именно в этом, а вовсе не в коварстве Вашего соперника, лежит первопричина всех Ваших бед. Осуждать конкурента Вам совершенно не за что: цель у вас, в сущности, одна. Не надо думать, будто только Вы способны проявлять самоотверженность и бескорыстие, и рисовать своего конкурента обманщиком и плотоядной скотиной. Тем самым Вы не просто упрощаете, но извращаете ситуацию. Во–первых, пошлость духовного склада Вашего соперника еще не доказывает, что он непременно лжет Вашей любимой, хочет только добиться от нее желаемого, ничего не давая взамен, и вообще не заслуживает не только ее благосклонности, но и чести общения с ней. Примитивные натуры также способны на самоотдачу, и у них наблюдать ее особенно трогательно, ибо вызывается она не разумом, не воспитанием, а тем божественным началом, которое от рождения заложено в каждом человеке. Во–вторых, соперник–то как раз способен дать Вашей даме нечто такое, чего Вы ей дать не можете, а именно взаимопонимание, пусть даже на крайне низком умственном уровне. Вы говорили о своем желании развивать любимую, поднять ее до себя, но ведь такое желание должно быть обоюдным. Имеется ли оно у другой стороны — об этом Вы сами можете судить. Не стоит удивляться: для полноценного общения с Вами ей предстоит что–то изучать, что–то постигать (а ведь прекрасное — трудно, говоря словами Сократа), в то время как с Вашим соперником она уже сейчас может хоть целыми днями беседовать на близкие ее сердцу темы: кто что сказал, кто куда пошел, словом, «о пользе сыра». Вы напоминаете мне порой прогрессистов–шестидесятников прошлого века, которые женились на проститутках, покупали им швейные машинки и принимались их «развивать», а потом не могли понять, почему супруга нарочно ломает швейную машинку, грубо бранится, когда ей подсовывают книжки, и наставляет своему благодетелю рога в обществе кучера. Нелепо гневаться из–за того, что люди созданы различно, и потому если даже Вам и предпочли недостойного, это повод не для филистерской злобы и вражды, а лишь для мудрой усмешки над несовершенствами мироустройства вообще и рода человеческого в частности. Я сознаю, что все наши высокие слова ничего не стоят, если не подкрепляются моральной практикой, — так вот, скажу Вам честно: ни разу я не испытывал враждебности к своему счастливому сопернику (а таковые у меня, представьте, были) или же к неверной возлюбленной, ни разу ни о чем не просил, ни в чем не упрекал, не устраивал нелепых разбирательств. Я просто уходил, и хотя такое поведение диктовалось больше моим душевным строем, нежели доводами рассудка, все же и с рациональной точки зрения его следует признать единственно верным. Ведь как бы усердно Вы ни навязывали другим Вашу личность, от этого она не приобретет тех свойств, за которые получил предпочтение Ваш соперник. Кроме того, по известному психологическому закону мало кто может вызвать в нас такую ненависть, такое отвращение, как человек, преследующий нас своей любовью. Женщины, правда, охотно пользуются дарами чужой страсти, даже самой навязчивой — это Вы можете видеть и на собственном опыте; однако если бы я не боялся показаться жестоким, я пожелал бы Вам послушать, что дама говорит о Вас подругам или же любовнику. Тут, собственно, нет ничего странного: каждый из нас живет собственной жизнью сердца, и, пытаясь нарушить течение этой жизни, врываясь в него со своей страстью, Вы можете вызвать не сострадание, а досаду, в особенности у тех людей, кто органически неспособен поставить себя на чужое место и ощущает себя центром Вселенной. Женщины в большинстве своем именно таковы. Это еще одно соображение, которому, даже если бы не было всех остальных, следовало бы побудить Вас уйти — без ссор, без упреков, без никчемного выяснения отношений. Вновь процитирую Бокаже:
Упреками ты не поправишь дело,
Ведь если ты красавицей любим,
То пламень страсти чист и бескорыстен,
А если сердце занято другим,
Ей ни к чему поток докучных истин,
И ревностью мы только навредим:
Ты был несчастен? — Станешь ненавистен.
6
Меньше всего я желал бы поддерживать в Вас напрасные надежды, и все же должен сказать: лишь уход, как ни странно, сохранит Вам какие–то шансы на любовный успех, — разумеется, если это будет настоящий уход, без жалких уговоров, телефонных истерик с бросанием трубки и никого не пугающих угроз покончить с собой. Правильность данного утверждения доказывает беглый ретроспективный взгляд на мою интимную жизнь. Я обладал почти всеми женщинами, которыми был серьезно увлечен, но почти во всех этих случаях дело не обходилось без моего ухода, когда возлюбленным приходилось делать (или не делать) первый шаг к примирению. К столь радикальным средствам я прибегал по тем же причинам, о которых писал Вам ранее: дамы слишком надеялись на свою власть надо мной и начинали злоупотреблять ею, то есть с удовольствием принимали знаки внимания, не помышляя о том, чтобы справедливо их вознаградить. Подчеркиваю: я запрещал себе даже помышлять о возвращении, изгонял из души всякие надежды и всецело смирялся с мыслью о бесповоротности разрыва, но рано или поздно внезапный и все же предчувствуемый телефонный звонок отрывал меня от ученых занятий, и я слышал в трубке уже слегка подзабытый голос любимой. Не скрою, в такие моменты я испытывал некоторое удовлетворение — как от близящейся победы, так и от собственного мужества, вознагражденного судьбой. Нетрудно объяснить, обобщая житейский опыт, почему женщины в подобных случаях идут на попятный. Во–первых, им внушает уважение проявленная нами твердость, во–вторых, за этой твердостью они верно угадывают нечто большее, а именно те внутренние достоинства, которые и укрепляют силу нашей воли. Наконец, в-третьих, вступает в дело самая, может быть, могущественная для женщин страсть — любопытство: им хочется узнать, что же это за личность, посмевшая отвергнуть их так спокойно, не дрогнув, и что же за жизнь ведет этот человек, если он может запросто обходиться без такого сокровища, каковым всякая женщина себя непременно считает. Итак, если вернуться к моему прошлому: любимая решалась вновь напомнить о себе, однако за время разлуки я успевал дать трезвую оценку и качествам любимой, и собственным действиям, а значит, всем дальнейшим развитием событий я уже управлял со спокойной душой. Это, наряду с подобной же переоценкой, происходившей в головке моей красавицы, и бывало всякий раз вернейшей гарантией конечного успеха.
7
Да, друг мой, надобно Вам знать, что в делах любовных именно хладнокровие обеспечивает нам успех. Возможно, эта мысль покажется Вам парадоксальной, но ведь любовные дела и любовь — не одно и то же. Высшей благосклонности от женщины вовсе не обязательно добивается тот, кто искренне ее любит, и шансы преуспеть не прямо, а скорее обратно пропорциональны нашему сердечному пылу. Чтобы понять, отчего так происходит, Вам достаточно просто поглядеть на себя самого. Ваша любовь, несомненно, искренна и глубока, но как Вы ее выражаете в общении с любимой? Вы с трудом подбираете слова. Вы смертельно боитесь сказать что–нибудь глупое или оскорбительное. Вы постыдно ненаходчивы; после каждого разговора Вы делаетесь отвратительны самому себе и впадаете в черную меланхолию. «Дерзостна рука У сладострастья, а любовь робка», — писал Вольтер, но барышни частенько не хотят этого понимать — им подавай дерзких да речистых, пусть даже и глуповатых. Я не стал бы их за это упрекать, если бы не их запоздалые слезы и не страдания людей достойных и любящих, — таких, как Вы, мой друг. И вот, напуганы холодностью любимой, Вы постоянно раздумываете над тем, как бы произвести благоприятное впечатление, заинтересовать, разжалобить, и в результате Ваше поведение становится отталкивающе неестественным и вызывает только недоумение и презрение. Вы бросаетесь из крайности в крайность: то Вы ни с того ни с сего делаетесь резки и грубы, то вдруг впадаете в самое гнусное раболепие и покорно терпите такое обращение, которого не вправе терпеть ни один уважающий себя человек. Вы вбили себе в голову, будто для Вас нет ничего более важного, чем покорить Вашу красавицу, и готовы в результате пожертвовать ради этого всем, что имеете. Однако Вы не замечаете нечистой игры, ведь жертвы Ваши приносятся ради одной улыбки, одного ласкового слова, ради того, чтобы Вас в данный момент просто не прогнали прочь, словно все пустяки, важность которых сию минуту представляется Вам огромной, имеют нечто общее с великой жизненной целью, которую Вы перед собой поставили. «Если подобного сорта женщина, — словно видя перед собой Вашу даму, писал Пруст, — имеет дело с мужчиной душевно ранимым, то — если даже она этого не замечает, в особенности же если заметила, — начинается страшная игра. Слишком сильно переживая свою неудачу, чувствуя, что без этой женщины он не может жить, душевно ранимый мужчина гонится за ней, она от него убегает, и вот почему улыбка, на которую он уже не смел надеяться, оплачивается им в тысячу раз дороже того, во что должна была бы ему обойтись высшая ее благосклонность». «Но как досадно нам и горестно смотреть, Коль человек с душой в их попадется сеть!» — восклицал о таких женщинах Мюссе. В довершение всего проявляемая Вами уступчивость воспринимается как признак слабодушия, а не любви, и отнюдь не добавляет уважения к Вам. Я мог бы перечислить еще немало черт, присущих человеку в последнем градусе любовной горячки, но сказанного уже достаточно, чтобы понять вредность глубокого чувства для джентльмена, пытающегося быть сердцеедом. Такому мужчине пригодится зато аристократическая раскованность поведения, то есть великолепная точность каждой фразы и каждого жеста, ведущих прямо к цели, но не задевающих ни стыдливости, ни самолюбия женщины. Легко понять, что для столь выверенной манеры себя вести бурные чувства могут составлять только помеху. Советую Вам дождаться прихода успокоения, а любовные успехи до поры оставить на долю более уравновешенных людей. Как писал Томас Мур: «Тому, кто меньше любит, Пусть больше повезет». А чтобы не подвергать в это время слишком тяжелым испытаниям свое терпение, советую вдуматься в высказывание того же Мура: «Не о несбыточном нужно томиться, А о былом постараться забыть». Ничего не могу к этому прибавить, а посему остаюсь неизменно уважающим Вас и желающим Вам счастья —