Записки орангутолога
Шрифт:
Режиссер ходил, размахивал руками, указывая на следы хронического бардака и в декорациях, и в реквизите, матерясь столь профессионально, что его слышали только на сцене, но отнюдь не в зрительном зале. Говоря о беспорядке, он указал на какую-то веревку, совершенно ни к месту, на его взгляд, свешивающуюся с потолка и с остервенением дернул ее. Знающий назначение веревки дядя Миша в голос крикнул: «Не надо!», но было поздно — сверху немедленно упал задник «Вечернее море», накрыв и режиссера, и внимающих ему мужчин синим марлевым полотном. Это не остановило режиссера и из-под хлопчатобумажных волн продолжал доноситься его ровный, приглушенный, нескончаемый,
Единственный, кто уцелел в этом шторме, был суфлер, прячущийся в своей будке. Так как спектакль не шел, то и он молчал. Но когда он увидел всю мужскую часть труппы театра во главе с режиссером беспомощно барахтающихся в синей марле, он не выдержал, и из его подземелья раздались взрывы оглушительного, прямо-таки, мефистофельского хохота.
В зрительном зале, который был изолирован от сцены парадным солнечным занавесом, ничего этого не видели. Но по доносившимся со сцены звукам — подозрительному рокоту, крику «Не надо!» и неуемному смеху — зрители понимали, что там разыгрывается какое-то захватывающее действие. И публика стала громко хлопать, требуя, чтобы подняли занавес и ей тоже дали посмотреть.
Занавес подняли через десять минут. Оркестр вновь грянул увертюру. И дон Хоакино во второй раз за этот вечер пропел, как хорошо он провел ночь и надеется, что и день будет такой же. При этом, когда он взглянул на свой туалетный столик, где сиротливо стоял единственный уцелевший от взмаха французской «портьеры» хрустальный пузырек, на лице у дона появилась загадочная улыбка. А во втором акте, когда дон Хоакино появился на берегу лазурного моря, из-под земли вновь, не сдержавшись хохотнул владыка преисподней. Но Ваня не слышал сатанинского смеха, так как в это время уже привязывал этикетки к трясогузкам. И все потому, что Ваня был не только рабочим сцены. Он еще был и лаборантом отдела орнитологии Кунсткамеры.
Ваня пришел в птичий отдел ровно через неделю после того как орнитологи осиротели — их покинула лаборантка Леночка. Она была ленива, мало интересовалась биологией вообще и орнитологией в частности и не отличалась аккуратностью. Зато у нее были удивительно развиты бюст, бедра — и это все при очень изящной талии и весьма выразительной попке. Когда Леночка, бывало, шла по птичьему отделу, даже железный Олег (не говоря уже о Вовочке) отрывался от своих куличков и глядел ей вслед.
Как-то раз в отделе случился очередной аврал. Олег насыпал нафталин в коробки с птицами, Вовочка таскал ему этот ценный канцероген из кладовки, а Леночка писала этикетки. У Леночки была хорошо развита женская интуиция, и она чувствовала, что Вовочка, проходя мимо нее, испытывает какие-то желания. Наконец, не выдержав, Вовочка остановился рядом с ней, поставил на стол банку с нафталином и сказал:
— Леночка, у меня к тебе небольшая просьба.
— Слушаю вас, Владимир Дмитриевич, — сказала ожидавшая этой просьбы лаборантка.
— Можно тебя похлопать по попке? А то я никак сосредоточиться не могу.
— Пожалуйста, Владимир Дмитриевич, — привстала со своего места Леночка.
Вовочка похлопал. Попка оказалась именно такой восхитительной упругости, как он и предполагал.
— Спасибо, Леночка, выручила. — И удовлетворенный научный сотрудник понес банку с нафталином Олегу.
Именно поэтому директриса делала все возможное, чтобы Леночка поскорее покинула Кунсткамеру.
В этом учреждении был переизбыток научных сотрудников и недостаток лаборантов. Поэтому в лаборанты брали всех. Вернее, почти всех. Директриса была ревнива, как Саваоф, и поэтому, чтобы заполучить в свой отдел хорошенькую лаборантку, требовалось приложить максимум изобретательности. К слову сказать, эта изобретательность никогда не помогала мужскому населению звериного отдела — там где обитала сама директриса. Поэтому тамошний лаборант Паша любил побродить по самым дальним закоулкам Кунсткамеры, где сексуальная цензура директрисы почти не чувствовалась.
Однажды пожилой электромонтер менял перегоревшую лампочку в отделе орнитологии. При этом подглядывал, как фавн за спящей нимфой в полуоткрытую дверь за Леночкой безмятежно дремлющей на диване. Старый сплетник менял лампы и в других отделах Кунсткамеры и везде рассказывал, что до такого полусонного состояния лаборантку довел, конечно же, Вовочка.
Прослышала об этом и директриса. И Леночка была немедленно уволена.
Но лаборанты были нужны отделу орнитологии и Олег искал их. Единственное, на чем, после Леночки, твердо настаивала директриса, чтобы все они были мужского полу. И Олег не смел ослушаться.
Один из претендентов был чрезвычайно меланхоличен, настолько, что даже Олег удивился, когда через два дня к этому лаборанту пришли в гости две не очень юные особы. Обе были на роликовых коньках, и у обеих были гостинцы — у одной в авоське лежала ливерная колбаса, а другая в руках держал стеклянную банку с винегретом. Через минуту все трое стали это жадно поедать. Этот лаборант ушел через неделю.
Второй лаборант проработал в отделе целый месяц. Он, по мнению Паши, работал хорошо. Но его все равно уволили, после того как начальник орнитологического отдела прибыл в Кунсткамеру из главного корпуса, куда он ездил на очередное совещание. В тот день новоприобретенный лаборант, пользуясь отсутствием начальника пришел в Кунсткамеру, принеся с собой гитару, вина, пирожных и приведя очаровательную даму, в которую он был давно и страстно влюблен.
Всего этого не знал простодушный Олег, который остался верным своей традиции слишком быстро возвращаться даже с тех совещаний, с которых он вообще не собирался приезжать.
Поэтому ему повезло и он застал замечательную картину купеческого разгула, который, пользуясь его отсутствием лаборант устроил в отделе. На столе начальника было разливанное море кинзмараули. На чудом сохранившимся клочке суши лежал пяток недоеденным пирожных и столько же синиц, на которых Олег собирался навесить этикетки, причем лазоревки по цвету очень гармонировали с пролитым вином. На диване сидела пьяная пассия лаборанта. Сам же виновник этого торжества плоти стоял перед нею на коленях и пел романс собственного сочинения. И хотя лазоревки не были залиты вином, этого лаборанта все же уволили.
На освободившуюся вакансию пришел Ваня. Он был кудряв, как пудель, носил очки и имел постоянно удивленный вид. Появившись в отделе Ваня присел на стул и стал докладывать свой послужной список. Его трудовая биография оказалась столь насыщенной, что ей бы позавидовали даже такие известные писатели-бродяги как О’Генри, Джек Лондон и Мелвилл.
Начал Ваня свою трудовую деятельность с простого — с должности истопника. Работа была непыльная. Вечером он приходил на свое рабочее место, в котельную, очень прилично одетым — элегантная куртка, чистые джинсы, изящные туфли. Очки, трубка и широкая кожаная сумка, в которой фотографы носят свою аппаратуру, довершали интеллигентный облик Вани.