Записки пешехода
Шрифт:
Раз на Воздвиженье день был жаркий. Зачесалась спина у человека-волка, стал он валятцать, побежал к реке, воды напился, опять стал валятцать и весь мох с него сошел. Остался он голым, как мать родила, и пошел к байне (бане) и спрятался в ней. А ребятишки заметили его и начали кричать:
— Морушка коровья вошла в байню!
В эту пору поветерье было на скотину, много ее пало; так мужики поверили, что это «морушка» явилась. Побежали с кольями к байне, придушить хотели, сотский только унял их — «может и впрямь этот человек несчастный», — сказал. Снял с себя кафтан и надел на голого. А тот хочет сказать, а чувства нет
«Ну, покажи избу свою, если ты наш», — спрашивает сотский. Взяли его под руки и повели. Остановился он перед своей избой и рукой указывает, — здесь, значит. Ввели его в избу, отец его, старик, сидит. «Да, — говорит, — пропал у меня сын после свадьбы, 20 лет назад, но ведь столько лет прошло! Я и не помню его». А мать евоная лежала в клети — с тех пор как испортила сына своего, гортань у ней выдернулась и слов она лишилась. Как увидела своего сына, — всю ее и передернуло. «Признала, верно!» — решили мужики, и стали у них старики припоминать, что и в самом деле давно пропал на деревне человек.
Явился урядник и приказал давать по полфунта хлеба есть в день, но не больше, а то с непривычки бы не выдержал. Через три дня начал болтать языком. Священник его исповедовал. Скопились потом священник и становой, и повел их наш мужик за околицу, где его шкура лежала. Стали ее исследовать и нашли что то не шерсть была, а мох. На шее у мужика остался крест медный, на веревочке, так даже полоска была, где мох протерло. Долго после этого говорил он, что понимал, про что волки воют, всякую речь волчью постигал.
Все это правда, мужик и до сей поры жив, у сестры своей вдовой проживает, в деревне Жарах, что по Петербургскому тракту. Сколько раз я с ним чай пил! Только след у него на щеке остался — так с медных два пятака мох растет у него на лице, до сих пор — не смог вывести…
Народная песня
12
Елабуга — город и центр района Татарской АССР.
СЧАСТЬЕ
Это было осенью. Выйдя из города, я пошел по дороге не в мороз и не в оттепель. Льдинками затянуло
Вдали виднелись небольшие рощи с молодыми тонкими деревьями, обнаженными от листьев. Галки и вороны стаями летали по небу, прыгали по дороге и садились на мятые, низкие полузамерзшие озими. Иногда по дороге встречались мужики, возвращавшиеся из города. Бесчисленные облака как будто застыли на сером небе в таком же задумчивом молчании, как и природа этой равнины.
Меня перегоняло много мужиков. Их маленькие взъерошенные лошадки мелкой рысью бежали по дороге; в телегах лежали мужики, предоставив лошадкам бежать как вздумается.
В одном месте у спуска к ручью, где дорога была изрыта колеями, полными воды, шагом плелись три телеги. Мужики, соскочив на землю, шли рядом.
— Далеко идешь? — спросил меня один из мужиков.
— Не знаю, далеко ли, — ответил я, — далеко ли, близко ли, как свое дело найду.
— По какому же делу ты идешь?
— Мое дело такое, иду по России и хочу узнать, есть ли на свете счастье?
— Ишь ты какой, на слова гораздый! — недоверчиво стал всматриваться в меня собеседник.
— А что такое счастье? — воскликнул другой мужик, молодой парень. — Вот, когда деньги звенят в кармане, вошел в кабак, подошел к стойке: «подходи ребята, всех я угощаю!» Да еще девка при этом хорошая, — вот тебе и счастье!
— Нет, ты не ладно сказал, это счастье только до завтрашнего дня, сегодня счастье, а завтра голова болит.
— А ты, дядя, скажи, что такое счастье?
— Счастье? А я и не знаю, что такое счастье, в наш деревню оно не заходит, да и на дороге я его тоже не встречал. Ты попытай, может где в других местах оно живет, счастье-то!
— А вот третий что еще скажет? Ты как насчет счастья думаешь?
— Я думаю, что счастье — это кто человек, значит, рассудительный, себя соблюдает; может все справить как следует быть, и в дороге, к примеру, тоже себя соблюдает и в хозяйстве тоже человек карахтерный, вот это и есть счастье!
Посмотрел я на этого мужика: одежонка на нем заплатанная, из шапки дыры глядят, даже лапти растрепались.
— Да ты на меня не смотри, это я ведь не про себя говорю. Потому я сказал про счастье, что у меня самого двугривенный в кармане не залежится, сейчас его в кабак снесу.
— Так куда же ты все-таки идешь? Мы же видим, что счастьем ты это нам зубы заговариваешь.
— Я знаю, ты, верно, в деревню Заболоть идешь?
— Да.
— Не к Митрию ли Иванову?
— Да.
— Так-то. Смотрю я и думаю: верно, он к Митрию Иванову в Заболоть идет!..
Мужики уехали вперед. Я никогда в Заболоть не собирался и не слыхивал про нее, а подавно о каком-то «Митрии».
Верст через десять я подошел к опушке леса, возле нее расползлись по склону несколько изб. Баба, бравшая воду у колодца, сказала, что эта деревня — Заболоть, а Митрий Иванов возле самого леса, в крайней избе.
Было часа 4 дня, когда осенние сумерки начинают заволакивать туманом даль.
Я подошел к избе, где была прибита доска с надписью «Дмитрий Иванов» и нарисована пожарная бочка. Поднялся, пройдя сквозь сени в избу, где на лавке сидел старик с очками на конце носа, щелкал на счетах и, слюнявя палец, перебирал какие-то бумаги и страницы растрепанной тетрадки.