Записки пинчраннера
Шрифт:
Знаете, я не хочу, чтобы вы спешили понять меня, ха-ха. Мне ясно, что вы сразу же начнете мне возражать, но поймите, я собираюсь рассказывать лишь о своих снах, хотя и это небезопасно. Правда, мне кажется, что не только рассказывать о своих снах, это-то безусловно, но даже и просто видеть сны опасно. Разве мало людей, которые, подобно братьям Иосифа, бросили бы сновидца в ров, сказав, что его сожрали хищные звери? Рассказывая Мори свой сон о факельном шествии, в котором участвовали мы с Мори, я предлагал ему свое толкование. Я наблюдал, как Мори, который сидел рядом, даже не пытался вникнуть в смысл произносимых мной слов, внимательно прислушивался к их звучанию и время от времени повторял одно из них, а я всё рассказывал и рассказывал, стараясь и для себя уяснить их смысл. Я пытался, уйдя в свой сон, размышлять о его смысле, и мне необходим был спутник, который помог бы идти правильной дорогой, — для меня Мори как раз и был таким
Что было причиной того, что в своем сне, хотя и очень смутно, я увидел празднество по случаю захвата власти Патроном, столь схожее с факельным шествием 30 января 1933 года после прихода к власти Гитлера?
— Я, Мори, во сне хотел, чтобы мы с тобой изобразили Патрона человеком, наконец добравшимся до огромной власти, а у сна своя логика — вот и возникла ассоциация Патрона с Гитлером. Если бы рассказать об этом Патрону, он бы рассмеялся. К нему я не питаю особой вражды, а Гитлера глубоко ненавижу.
Но сон есть сон. У сна особая логика. Как же мне удалось в процессе сна преодолеть такое противоречие, а, Мори? Но ведь ты был вместе со мной? Ха-ха, тогда рассказывай, как все это было. Давай подумаем о Гитлере — но уже не из сна, — который в конце концов едва не стал настоящим Антихристом. Что это значит? В самом начале «Войны и мира» Анна Павловна Шерер говорит, что Наполеон и есть самый настоящий Антихрист. О таком Антихристе и идет речь. Это тот самый Антихрист, который придет до того, как явиться истинному Христу, и повсюду будет говорить, что божий день уже настал. Он будет говорить о неизбежности вероотступничества, появления неправедных, мертворожденных детей. Он будет говорить, что все пойдут за сатаной и будут творить ложь, распутство и всякий обман. Но действительно ли Наполеон был Антихристом? Всем известно, что в конце концов он потерпел поражение. Истинный Христос так и не явился, чтобы наказать Наполеона и тех, кто следовал за ним, и божий мир не воплотился в реальность.
Гитлер тоже хотел стать Антихристом, но и ему это не удалось, он провалился, правда, Мори? Гитлер посеял семена огромных бедствий, и они проросли, но Гитлера уничтожил отнюдь не Христос. Не бог, а люди. Так что и логически можно доказать, что Гитлер не смог стать Антихристом, правда? Ха-ха. Но, может быть, явление истинного Христа снова отдалилось, потому что Антихрист, именуемый Гитлером, был уничтожен, еще находясь в пеленках? Следовательно, ценность того, что люди своими собственными силами уничтожают тех, кто стремиться стать Антихристом, сопоставима с явлением Христа. Может быть, Христос раздражен тем, что ему никак не удается явиться? Ха-ха. Борьба людей, уничтожающих Антихриста до его появления, превращается в борьбу за жизнь без помощи бога. Но ее необходимо вести, Мори.
Итак, если вернуться к моему сну, я не знаю, как согласовать его с логикой реальности, но, видимо, Патрон был для меня Гитлером и я рассматривал его как Гитлера, все еще имеющего возможность превратиться в настоящего Антихриста. Он стоял, пританцовывая, улыбаясь, плача, громко смеясь, у окна двадцатого этажа отеля «Кэйо плаза», глядя на реку огней, слушая дружный топот военных сапог, эхом отражающийся от трех стоящих друг против друга небоскребов па одной из центральных площадей города. Но, Мори, дойдя до этого места в своем рассказе, я вспомнил следующий эпизод сна, о котором забыл — точно внезапно сдвинулся фокус объектива фотоаппарата, приблизив место событий, — и я увидел, что пританцовывали, улыбались, плакали, громко смеялись мы с тобой, а не Патрон. Мы уже давно помогали Патрону захватить власть и даже участвовали в шествии, по в последнюю минуту, кажется, взбунтовались против него. Причем я и ты, Мори, в линзе с измененным фокусным расстоянием оба были высокого роста, подобающего тем, кто предпринимает подобные действия. Даже если отказаться от версии, что Патрон — Антихрист, все равно мне кажется, что сон не совсем лишен смысла, правда Мори?
Записывая все это, писатель-невидимка считает, что события, о которых рассказывается как о сне, хотя и являются не настоящим сном, а вымыслом, названным сном, в основном соответствуют действительным снам, которые видел отец Мори. Именно поэтому я без всяких колебаний записываю как сон повествование, которое отец Мори называет сном.
Мне ничего не было сообщено о Патроне — действующем лице сна, но существующем, кажется, и в действительности. Я, правда, подозреваю, что уже на том этапе, о котором рассказывал отец Мори, он заранее предчувствовал многое, о чем еще не было сказано, — будь то из области реальной жизни или из толкования снов. Что означают слова для писателя-невидимки? И настоящие сны отца Мори, и так называемые сны, лишь именуемые снами — точнее определить их не в моих силах, — и неумело сделанные отступления, хитро задуманные для того, чтобы увести рассказ в сторону, — все они, пронизывая мое сознание и тело, имеют равную ценность. Причем слова отнюдь не безразличны к правде и лжи — какова же их природа? В какой взаимосвязи находится эта природа с моим сознанием и телом?
День за днем я тянул лямку жизни, сознавая, что это не настоящая жизнь; поскольку человек сознает это, он находится во взвешенном состоянии и, продолжая вести подобную жизнь, оправдывает себя тем, что существа его такая жизнь не затрагивает. Я говорю так, исходя из собственного, хотя и не слишком богатого, опыта.
Действительно, хвастать тут нечем. Хотя я и начал свой рассказ в несколько высокопарной манере — как-никак рассказ обращен к писателю, — скованность моя исчезла, ха-ха, и я в конце концов начну откровенно рассказывать о взаимоотношениях с женой, о взаимоотношениях сбывшими товарищами по атомной электростанции. Конечно, взвешенное состояние есть взвешенное состояние, и для того, кто находится в нем, не существует принципиальной разницы, где висеть — на турнике на заднем дворе или в космическом пространстве. Говоря «на заднем дворе», я имел в виду задний двор атомной электростанции — ходили слухи, что из хранившихся там подземных цистерн просачиваются плутоний и стронций-90 и вместе с цезием достигают грунтовых вод, но лучше оставим это в стороне. В течение десяти лет после моего ухода со службы атомная электростанция выплачивала мне деньги за секретность, так что, как только об этом заходит речь, я сразу же замолкаю.
Не знаю, странно ли это или, наоборот, естественно, но десять лет назад, после того как я подвергся облучению на атомноii электростанции, я мог думать только о себе, о своей болезни, и ни о чем другом. Потому-то я и надеялся, что жена тоже будет думать только обо мне, но, разуверившись в этом, перестал обращать на нее внимание. Я весь сосредоточился на жалости к себе. Я не думал, что облучение приведет к быстрой смерти. Ожоги, вызванные радиацией, начали зарубцовываться, но опасность смерти оставалась вполне реальной. Хотя я был несведущ в радиационной медицине, по специальности я все же физик-атомщик. И понимаю, что такое радиация. Но все-таки я верил, что, поскольку радиация не нож или железная палка, убить меня она не может.
Размышляя о смерти, я представлял ее как неявное, но упорное вмешательство потусторонних сил — так обычно думают дети, осознав, что они существуют. Только я продолжал так думать, и став взрослым. С того дня как я узнал, что рано или поздно неизбежно умру, я без всяких на то оснований твердо верил, что умру не из-за какого-то глупейшего несчастного случая, нет, моя жизнь будет унесена лишь после того, как вмешаются потусторонние силы, сложно и запутанно предопределяющие нашу судьбу. Кто же еще один отвратительный враг, прибавившийся к тому глупейшему случаю, послужившему причиной моего облучения? Мне и это было ясно. Чудовищная злокачественная опухоль, вызванная канцерогенным веществом — плутонием, — обнаружится у меня через несколько лет. В космосе, возможно, существует еще более ужасный враг, но у нас нет другого выхода, как ждать, пока с ним столкнутся космонавты, прыгавшие, как кенгуру, по Луне, ха-ха. Именно рак я считал болезнью, в которой замешаны потусторонние силы, и стоило мне подумать о нем, как страх раздирал мою душу и я весь покрывался холодным потом. Жена как-то принесла в палату настоящую губку, которыми сейчас уже никто не пользуется, — наверно, она надеялась на эту диковинную губку, как на амулет, обладающий магической силой, ха>ха, и нежно стала проводить ею по моему лбу, носу, щекам. Я хотел сказать ей, чтобы она оставила меня в покое, но даже на это не хватило сил. Так силен был мой страх, усугубленный бессилием. Если бы мне сказали, что я ослабел, думая о радиоактивном загрязнении среды, грозящем в будущем человечеству, я тогда охотно согласился бы с этим. Не сумев успокоить мои страхи и побороть бессилие, жена печально посмотрела на меня, но я все равно не мог передать ей свои ощущения. Настойчиво думая о будущем раке, вызванном плутонием, я втаптывал в грязь чувства жены. Разумеется, такой эгоизм должен был вот-вот обернуться против меня!
Через два года, когда родился Мори, я наблюдал обратную картину — теперь уже жена не обращала внимания ни на что другое, кроме своей тоски. Я смотрел на нее печальными покрасневшими глазами, потом откровенно злобными глазами, наконец, безразличными глазами… Как воспринимала жена мои взгляды, было ясно — я со стороны наблюдал за ней. Но я чувствовал, что успокаиваться нельзя, и проник в закрытое сердце жены, с изощренной хитростью использовав в качестве отмычки тот несчастный случай двухлетней давности, явившейся причиной моего облучения. Наш ребенок, Мори, находился в специальной палате университетской клиники, и мне не хотелось пробуждать ее материнский инстинкт. Я чувствовал: чтобы расколоть закрытую раковину, у меня один путь — вернуться в то время, когда я сам запер себя в раковине и не хотел вылезать из нее.