Записки рецидивиста
Шрифт:
Галина Александровна вышла из кабинета, я за ней.
— Я вас провожу до вахты, Галина Александровна, — сказал я.
Одет я был в белую нижнюю рубашку, больничные брюки и кожаные тапочки. Когда мы подошли к вахте, она повернулась и долго смотрела мне в глаза. Я смотрел на нее, не отрываясь, и видел, как по ее щекам катятся слезы. У меня тоже комок подкатил к горлу, с трудом я стал говорить:
— Успокойтесь, Галина Александровна. Благородство вашей души я пронесу в сердце своем через оставшиеся годы. Вы — единственная женщина, которая растопила мое бандитское сердце. У меня на свете нет никого дороже вас. Вы видите, у меня на глазах тоже слезы. Но они не от
— Я ухожу, мой милый. Но мне одно непонятно: почему так жестока судьба, почему одному дает слишком много, а другому ничего не дает, кроме мук и страданий? Будь проклят этот несчастный мир. Чтоб он перевернулся кверх торманом! — сказала Галина Александровна, схватила в кулак ворот моей рубахи и начала трепать.
Я взял женщину за руки и стал успокаивать:
— Успокойся, дорогая. Ведь на нас смотрят.
— А мне плевать. Пошли они все на… Я никого не хочу видеть, кроме тебя. Пропади все пропадом. — А немного успокоившись, Галина Александровна добавила: — Вот, Витя, тебе мой домашний адрес и телефон. Может, когда-никогда все-таки позвонишь. Я буду ждать тебя всегда.
Я взял адрес, положил в карман.
— Ну, я пошла. Прости за женскую слабость, — сказала врач и с опущенной головой пошла на вахту.
На крыльце она остановилась, обернулась, долгим взглядом посмотрела на меня и ушла. А я еще долго стоял на одном месте, «находясь в распятии». Потом в мозгах что-то сработало, я повернулся и пошел. Придя в палату, лег на койку и долго молчал, мозги переваривали все происшедшее. Коля спросил меня:
— Что с тобой, Дим Димыч?
— Потом, Коля. Сейчас не мешай, думаю, — ответил я парню.
В сангородке в субботу и воскресенье на летней эстраде показывали кино. Вечером обслуживающий персонал, больные терапевтического и хирургического отделений, кто на костылях, кто так, шли в кино.
Слева от моей койки лежал Ваня Шадрин с запущенным циррозом печени. Я предложил ему:
— Пойдем, Ваня, в кино.
— Нет, Дим Димыч. Идите с Колей. Отходился я уже. Чую, костлявая подвалилась ко мне, не отбиться.
Когда мы с Колей вернулись из кино, Ване стало совсем плохо. Я пошел, постучал в процедурную, сказал об этом медсестре Вере Васильевне. Она крикнула через дверь:
— Как умрет, накройте простыней и кровать выкатите в коридор. Утром санитары в морг унесут.
Я вернулся в палату, положил Ваню на бок, подставил тазик. Говорить он уже не мог, лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал. Я спросил:
— Ваня, где болит?
Он медленно вытянул руку и положил на печень. Потом его стало рвать серой жижей. Пришла медсестра, пощупала пульс. Когда рвота кончилась, Ваня затих, успокоился навсегда. Сестра набросила на него простыню, сказала:
— Выкатите потихоньку в коридор.
Мы выкатили кровать в коридор. Не успели на другой день санитары отнести Ваню в морг, как привезли из лагеря парня в очень тяжелом состоянии: язва желудка и спайка кишок. Операцию делала Таисия Васильевна восемь часов. Парень уже умирал, но она спасла, операция прошла благополучно. В сангородок свозили больных со всех лагерей Средней Азии и всех режимов. Только больных с «особняка» (особого режима) содержали в БУРе в камерной системе.
Возле терапевтического отделения стояли лавочки. Сюда вечерами посидеть приходило много больных. Я тоже частенько брал гитару, шел на лавочку, играл и пел. Здесь я познакомился с евреем Исааком Наумовичем. Лежал он в неврологии на первом этаже. Были парализованы рука, нога и чуть-чуть рот. В физкабинете ему делали вытяжку руки. А сам он — инженер-конструктор по самолетам. Что уж он там натворил, я не знаю, но «отломили» ему пятнадцать лет сроку. И видимо, на нервной почве его парализовало. Вообще много евреев было в сангородке, и кучковались они возле Исаака Наумовича, он был у них в большом авторитете.
Особенно евреи любили песни про Одессу и жалостливые уголовные. И я выдавал им целые концерты по заявкам.
После таких вечеров евреи приглашали меня к себе в палату поужинать, а жеванина у них была, да такая, что на воле не каждому снится. Помимо соленостей и копченостей разных, вкушал я топленое сливочное масло с медом и алоэ, настоянное на кагоре. Надо же такое придумать! Скажу откровенно: вещь — ништяк и, главное, очень полезная для организма. А Исаак Наумович только приговаривает:
— Ты кушай, Дим Димыч, не стесняйся. Мне надо — я скажу и мне еще принесут. А у тебя никого нет, и некому принести.
Я сижу и ем, как персонаж из басни дедушки Крылова: «А Васька слушает, да ест…»
Так шло время. Иногда приходил Коля-санитар и водил меня в третий корпус на случку с Надей. Вот здесь бы и крыловский Васька мне позавидовал. Но Надю потом снова отправили в зону. Я, как мог, помогал медсестрам и врачам. Во всех отделениях меня знали и относились неплохо. На ночь я, как всегда, наполнял кислородные подушки. У нас в палате лежали трое тяжелых инфарктников. По ночам я давал им, когда было плохо, кислородные подушки, поскольку добудиться медсестры в процедурном кабинете не всегда удавалось. Только утром она зайдет в палату, спросит: «Все целые?» Я ей рассказывал, кому было плохо и кого я подключал к кислороду. А когда приходили врачи, сестра им докладывала о проделанной работе, показывала на меня и говорила:
— Дим Димыч всегда нам помогает ночью, если кому плохо из больных, сам дает им кислородные подушки.
Врачи тоже не оставляли меня без похвалы. Многие больные вылечивались, и их увозили в тюрьму. Там следствие, суд. Тут и дураку понятно: трупы на кого-то надо списать.
Выпал и мне счастливый случай. Один раз после занятий в физкабинете я проходил мимо рентгенкабинета и заметил, что дверь в нем чуть-чуть приоткрыта. Что-то меня толкнуло в него, я зашел. В полумраке увидел врача-рентгенолога Зинаиду Михайловну. Раньше, когда я встречал ее где-нибудь на территории сангородка, у меня всегда замирало сердце. Это была высокая красивая женщина лет сорока пяти, волосы у нее были черные, но с большой проседью. Была она на вид строгая и гордая и ходила, как королева, выпятив высокую грудь. А здесь я увидел ее в не совсем потребном виде. Лежала она на кушетке, рядом на полу стоял тазик, и ее сильно тошнило. Я хотел было выйти из кабинета, но она остановила меня, подняла голову и сказала:
— Закрой дверь на крючок, дай мне воды и намочи полотенце.
Я подал ей воды. Пока мочил полотенце, ей стало лучше. Она легла на спину, вытянулась на кушетке, расстегнула халат. Вот тут уже мне чуть плохо не стало. Передо мной лежала обнаженная женщина в одних узеньких трусиках. Я стоял, растерявшись, с полотенцем в руках и не мог ничего сказать. Она разрядила затянувшееся молчание, сказала:
— Ох, как я себя плохо чувствую, если бы ты только знал. Вчера была на проводах в армию одного хлопца да перебрала немного. А сегодня отойти никак не могу. Ты потри мне виски и грудь мокрым полотенцем. Поухаживай за пожилой женщиной.