Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974
Шрифт:
«Он, верно, сумасшедший», — подумал я, отступая. Кинкас Борба схватил меня за руку и впился взглядом в мой брильянтовый перстень. Его пальцы дрожали от алчной зависти.
— Превосходный камень! — сказал он.
Он обошел меня со всех сторон, тщательно разглядывая.
— Вы ни в чем себе не отказываете. Тонкое белье, драгоценности… Франт! Сравните-ка ваши башмаки с моими. Да, вы ни в чем себе не отказываете. Ну, а как насчет женщин? Вы женаты?
— Нет…
— Я тоже.
— Мой адрес…
— Мне не нужен ваш адрес, — прервал меня Кинкас Борба. — Если нам еще когда-нибудь доведется встретиться, вы дадите мне еще одну бумажку в пять мильрейсов. Но увольте — к вам домой я
— Прощайте!
— Я очень вам благодарен. Разрешите выразить мою признательность.
Он бросился ко мне и с силой сжал меня в объятиях; я не успел отскочить в сторону.
Наконец-то мы расстались, и я скорым шагом пошел прочь; рубашка на мне была измята объятием Кинкаса Борбы. Я был расстроен и зол. Не участие, но другое чувство заговорило во мне. Он мог бы переносить свою нищету с достоинством. Я снова и снова сравнивал теперешнего мужчину с прежним мальчиком, и горько мне было думать о пропасти, отделявшей пору надежд от поры свершений.
«Довольно! Кажется, время обедать», — сказал я себе.
Я сунул руку в жилетный карман — часов как не бывало. Последнее разочарование! Кинкас Борба украл их, обнимая меня.
Глава LXI
РЕШЕНИЕ
Обедал я невесело. И не пропажа часов была тому виною, а не покидавший меня образ похитителя, и детские воспоминания, и сравнения, и выводы… За супом во мне начал распускаться болезненный желтый цветок из XXV главы; я быстро покончил с обедом и побежал к Виржилии. Виржилия была моим настоящим, и я спешил найти в ней утешение от неприятных мыслей, вызванных встречей с прошлым. После беседы с Кинкасом Борбой я думал о прошлом, и оно представлялось мне омерзительным.
Я вышел из дому, но было рано; у Виржилии, должно быть, еще обедали.
Меня преследовал образ Кинкаса Борбы; я решил пойти на бульвар, чтобы разыскать его. Я остро ощущал необходимость спасти, возродить моего школьного друга. На бульваре его не оказалось. Расспросив сторожа, я получил ответ, что «этот бродяга» действительно иногда тут бывает.
— В котором часу?
— Когда как.
Мне очень хотелось встретить его, и я дал себе обещание прийти сюда еще раз. Сердце мое исполнено было желанием вытащить Кинкаса Борбу из грязи, убедить его трудиться, помочь ему снова почувствовать себя человеком. Понемногу ко мне вернулось хорошее расположение духа; я успокоился, повеселел, залюбовался собой… Тут как раз стемнело, и я пошел к Виржилии.
Глава LXII
ПОДУШКА
Я пошел к Виржилии и быстро забыл Кинкаса Борбу. Виржилия служила моей душе подушкой — мягкой, надушенной пуховой подушкой в кисейной наволочке, обшитой брюссельскими кружевами, на которой можно было отдохнуть от всех неприятностей, от всех докучных или даже болезненных ощущений. В этом и состоял смысл существования Виржилии. Мне понадобилось всего каких-нибудь пять минут, чтобы забыть Кинкаса Борбу; пять минут взаимного созерцания, пожатие руки — и поцелуй. И образ Кинкаса Борбы исчез бесследно… О жалкий осколок прошлого, лишай на сверкающем теле жизни, что мне за дело до твоей участи, до того, что все гадливо от тебя отворачиваются? У меня есть божественная подушка, и я могу склонить на нее голову и забыться.
Глава LXIII
БЕЖИМ!
Забыться! Но, увы, ненадолго. По прошествии трех недель я, придя к Виржилии, — это было в четыре часа дня, — застал ее в расстройстве и унынии. Она не хотела сказать мне, что с нею, но я настаивал.
— Боюсь,
Я, как мог, старался ее успокоить; я предположил, что странности Дамиана объясняются всего лишь очередными политическими неурядицами. Виржилия согласилась со мной, но нервное возбуждение ее не покидало. Мы сидели в гостиной, выходившей окнами в сад, где мы с Виржилией впервые поцеловались. Ветер, залетавший в открытое окно, надувал шторы, я смотрел, как они колыхались, и не видел их: к моим глазам был приставлен бинокль воображения, и я различал вдали наш дом, нашу жизнь, наш мир, в котором Лобо Невесу не было места ни в качестве мужа, ни в качестве блюстителя морали, ни в любом другом качестве, каковое препятствовало бы свободному проявлению наших чувств. Эта мысль опьяняла меня; в самом деле, если исключить общество, мораль и мужа, мы с Виржилией очутились бы в раю.
— Виржилия, — сказал я ей, — я хочу тебе кое-что предложить.
— Что именно?
— Ты меня любишь?
— О! — порывисто вздохнула она, обвивая руками мою шею.
Виржилия любила меня страстно; восклицание ее дышало искренностью. Ее руки обнимали меня, она молчала и, часто дыша, смотрела на меня своими большими красивыми глазами, полными какого-то странного влажного света; я тонул в ее взгляде, я ощущал ее рот, свежий, как утро, и ненасытный, как смерть. После замужества красота Виржилии приобрела какой- то особый оттенок величия, которого я не замечал прежде. Ее фигура казалась высеченной из мрамора, которому рука мастера придала совершенную чистоту линий, но, величественно-прекрасная, словно статуя, она в то же время отнюдь не была ни бесстрастной, ни холодной. Напротив, все в ней обличало натуру пылкую, и я готов засвидетельствовать, что в действительности она была живым воплощением любви. Особенно тогда, в ту минуту, когда в ее взгляде выражалось все, что только способен выразить человеческий глаз. Однако время не терпело; я высвободился из ее объятий, сжал ей запястья и, глядя на нее в упор, спросил, достанет ли в ней мужества…
— Для чего?
— Для того, чтобы бежать со мной. Мы уедем туда, где нам будет хорошо и спокойно, у нас будет дом, большой или маленький, как ты захочешь, в деревне или в городе, в Европе или где тебе понравится; там нам никто не станет досаждать, ты не будешь никого бояться, и мы будем жить друг для друга… Ты согласна? Бежим… Рано или поздно все раскроется, и тогда ты погибла, слышишь — погибла; ты умрешь, и он тоже умрет, потому что, клянусь тебе, я его убью.
Я замолчал. Виржилия была бледна как смерть, она высвободила свои руки из моих и присела на канапе. Несколько минут она сидела, не говоря ни слова, то ли мучимая необходимостью выбора, то ли напуганная грозящими ей разоблачением и гибелью. Я подошел к ней, стал ее уговаривать, расписывая все прелести нашей будущей жизни вдвоем, без ревности, страха и горестей. Виржилия молча меня слушала, потом сказала:
— От него не скроешься. Он поедет за нами и все равно убьет меня.
Я стал доказывать ей, что все это вздор. Мир достаточно велик, а я достаточно богат для того, чтобы мы могли уехать далеко отсюда, туда, где воздух чист и много солнца; туда, куда он не доберется, к тому же только одержимые страстью способны на такие безумства, а он не столь уж сильно ее любит, чтобы разыскивать по всему свету. Лицо Виржилии выразило удивление и даже негодование; она пробормотала, что муж любит ее без памяти.