Записки следопыта
Шрифт:
Я был назначен в ночной наряд вместе с Козловым, Загайновым и Дробаничем. Перед тем, как выходить, проинструктировал их, поделившись с молодыми пограничниками своими предположениями о том, где мы можем встретить японского агента. И мы двинулись к опушке березняка, к Цветочному роднику.
Мне было известно, что путь по скрытой в овраге речушке в одном месте был закрыт почти смыкавшимися над водой скалами. Чтобы их обойти, нужно было подняться из оврага как раз к Цветочному роднику, — другого пути не было.
Такие разведчики, как Березкин, обычно
Я был почти уверен, что Березкин попытается перейти границу именно в эту ночь, воспользовавшись порой безлуния. По небу, набегая одно на другое, летели плотные облака: лишь изредка пробивался между их разорванными краями слабый свет звезд, — тогда на прогалины падали тревожные отсветы, а дальше, в гуще тайги, таилась черная тьма.
Мы вышли к березовой опушке, и я расположил там троих пограничников, бывших со мной в наряде, назначив старшим Козлова. Сам же с Ингусом отошел к Контрабандной тропе, и мы залегли за большим камнем — там, где тропа начинала спускаться в Скалистое ущелье: туда, изменив первоначальные планы, мог повернуть от Цветочного родника Березкин.
Эта последняя ночь весны выдалась хоть и облачно-темной, но уже по-летнему теплой. В березовой роще и, кажется, где-то в низине, у ручья, пели соловьи. Я прислушался. Певцов было несколько, и одни из них рассыпал свои трели как раз над тем местом, где почти смыкались нависавшие над ручьем скалы.
«Наверное, там, в зарослях чернотала, соловьиное гнездо», — подумал я.
Сколько живу, столько не перестаю я дивиться песне соловья, — она придает весенним ночам какой-то особенный смысл. Недаром эта птаха-певунья так часто упоминается в поэзии, а на Востоке с ней любят отождествлять себя сами поэты. Поет соловей, самозабвенно отдаваясь песне. Связано это, мне думается, с тем, что соловьи мало времени проводят на родине. Уже в сентябре им приходится улетать в теплые края, а возвращаются они лишь в мае. Естественно, что на чужбине удивительные эти птицы гнезд не вьют, птенцов не высиживают и, как выходит, песни в чужой земле не поются: молчит соловей в заморских краях. Стало быть, по родине тоскует…
Думалось мне почему-то об этом, когда, поджидая Березкина, слушал, как поет в родных лесах соловей. Кажется, самозабвенную эту песню ничем не остановишь. Сидит певец где-нибудь на ветке, невидимо, рядом с подругой, высиживающей птенцов… Но знал я также и то, что в паузах, внезапно оборвав трель, соловей чутко прислушивается, и стоит поблизости хрустнуть ветке, зашуршать листве, он тут же перелетает в другое место и начинает петь уже там, отвлекая незваных гостей от своего гнезда.
Вот замолк соловей там, в овраге, — видно, как обычно, прислушивается. Но почему после долгой паузы возобновил он свою песню уже в другом месте? Что вспугнуло ночного певца? Опять долгая пауза. Вот опять на прежнем месте запел… Может, летал добывать корм для подруги, высиживающей птенцов?
Приложив ладонь ко рту, я крикнул по-совиному, и вскоре ко мне подполз Загайнов.
— Что там у вас? — прошептал я.
— Пока тихо.
— А почему перестал петь соловей?
— Соловей? — с недоумением переспросил солдат.
— Если кто поднимется из оврага — пропускайте. Крикни филином, а потом все ко мне на подмогу, — подтвердил я прежний приказ.
До утра пролежали мы у оврага, слушая соловьев. А когда уже совсем рассвело, я поднял ребят.
— Что, упустили шпиона? — жестко спросил я.
— Никак нет! — встрепенулся Козлов. — Всю ночь глаз не сомкнули.
Я вздохнул, хлопнул солдата по плечу.
— Да не поднимался он из оврага. Дошел до сдвинутых скал — а дальше пути нет. Выбираться наверх не решился, зная, как ждут его здесь — не дождутся наши пограничники, — я едва сдерживал улыбку. — А ты, Козлов, как бы на его месте поступил?
— Я бы рискнул — выглянул бы из оврага и, не выходя совсем, из-за куста, какое-то время наблюдал бы, как тут, наверху.
— А собака? Березкин отлично знает, как работают на границе наши следопыты с ищейками. Нет, он не стал бы так рисковать.
— Ну прямо детектив какой-то, — воскликнул в сердцах Загайнов, — то соловей не так поет, то шпион заробел, так что и нос из оврага высунуть боится. Да с чего вы, Никита Федорович, взяли, что он сюда приходил? Может, вовсе и не было его в овраге, может, и не собирался он в эту ночь границу переходить.
— Давай, Загайнов, спустимся туда, — предложил я.
— А если он там, у камней? — сразу же перешел на шепот солдат.
Пограничники рассмеялись.
— Тебя, Загайнов, об этом давно бы Ингус предупредил, — добродушно улыбнулся Дробанич.
Дробанич с Загайновым прибыли на нашу заставу недавно, но Дробанич, загоревшись мечтой стать следопытом, выведывал у меня тонкости этого непростого дела, наблюдал за Ингусом. И сейчас ему нетерпелось узнать, что там, внизу, у сдвинутых скал.
Мы спустились в овраг. Ингус насторожился и принялся обнюхивать выступавшие из воды плоские камни. А потом потянул меня вверх по ручью.
Я придержал его. Следы были уже давние, ночные. Побывавший здесь Березкин (а я не сомневался, что это был он) успел уже уйти по ручью в тайгу. Двигался он большей частью по воде, и нам будет нелегко определить то место, где разведчик выбрался из оврага. Зная, как искусно Березкин умеет запутывать следы, можно было предположить, что нам понадобится не час и не два, чтобы разгадать их. За это время Березкин успеет исчезнуть, скрыться в своем тайном убежище.
— А почему мы не проверили овраг тогда, ночью? Вы же встревожились, когда перестал петь соловей, — сказал побледневший от волнения, Загайнов.
— Березкина нужно взять живым, — напомнил я. — А это возможно, если мы, застав его врасплох, нападем внезапно. Спускаясь же в овраг с такой крутизны, почти открыто, мы бы наверняка обнаружили себя. И не просто предупредили бы Березкина о своем присутствии — он получил бы возможность вести по нам прицельный огонь. И будь спокоен, Загайнов: это такой стрелок, который навряд ли бы промахнулся.