Шрифт:
На Руси это издавна чтимо,
Это в нашей, наверно, крови:
Чтобы женщина шла за мужчиной
В испытаньях, в скитаньях, в любви.
Чтоб его признавая начало,
Все тревоги в себе затая, Все же исподволь напоминала – Мы не просто вдвоем, мы семья.
Чтобы мудрость в себе находила,
Распрямясь пред сыновьим лицом Повторить с материнскою силой:
«Посоветуйся, сыне, с отцом!» Чтоб, все страхи снося в одиночку, Говорила, измаясь в конец:
«Обними-ка отца, слышишь, дочка,
Что-то ныне устал наш отец…»
И глядела бы с явной отрадой,
Как теплеет любимого взгляд,
Когда сядут за стол они рядом,
Как, к примеру, сегодня сидят… Мы едины любовью и
И распахнуты дружеству двери
В наш добротный, устойчивый дом…
(Татьяна Кузовлева)
Глава 1. Детство
Река Амур покрыта льдом и снегом, безрадостная картина. Добавить завывание сильного ветра, и все это наводило на мысль, что жить здесь нельзя. Село Софийск; стояло несколько домиков, занесенных снегом, стелился дымок из труб, значит жизнь есть. Здесь же стояла небольшая военно-морская часть, занесенные снегом гидросамолеты, «Каталины», поставки по Ленд-лизу из Америки. В дневное время вокруг них копошились матросики и техники, кто очищал от снега, кто осматривал и прогревал двигателя.
В декабрьский день и появился на свет крикливый, слабенький сын офицера. Да и где быть здоровым – с продуктами было все очень плохо, жили впроголодь. Можно сказать, тьма тараканья, продукты привозные, спасал только паек, что получал папа.
Раз в месяц семьи офицеров отоваривались. Выдавали по норме, по талонам, все овощи в сушеном виде (может, кто-то и помнит, что такое сушеный лук, свекла, картошка… и пробовал на вкус?). Для родившихся выдавали замороженное молоко (как очень большая баранка толщиной сантиметров пять, и диаметр около сорока сантиметров). Хорошо, если дадут три-четыре таких баранки, связанные веревочкой – значит, кто-то отказался или кому-то не хватило такого нужного дефицита.
Снега было очень много. Дома, занесенные под крышу, между домиками натянут трос и выкопаны траншеи. Главная траншея была до реки, ходили за водой, рубили лед и приносили домой. В день выдачи пайка женщины брели в любую погоду – кормить детишек надо, да и мужей тоже. Количество и разнообразие пайка зависело от занимаемой должности, звезд на погонах, да и от знакомства со всемогущим старшиной.
Картина безрадостная, здесь была и тоска как дотянуть, зависть и злость, все это выливалось на мужей. Бредут жены назад – на шее круг молока, в руках плетеные авоськи (сами плели, делали большие, все надо унести сразу) на плечах замороженный баран, половина туши или что-то другое.
Вторая ходка так себе: консервы, конфеты, сгущенка и ананасы консервированные, из Китая, все это сравнить с нынешним товаром, нельзя…
Так жили сотни тысяч жен офицеров по всей нашей большой стране, Стране Победительнице. Там же в этой деревушке жила очень старая бабушка, втайне ото всех мама меня крестила, крещение провела эта старая бабуля, видать, имела право, или имела сан, кто его знает. Тогда это было смерти подобно. Папа партийный, мама комсомолка, и почему мама так поступила – для меня загадка. Когда я стал чуток постарше, я спрашивал у мамы про ее маму, папу… Она мне говорила: «Я тебе, мой комарик, потом все расскажу». У мамы девичья фамилия Комарова.
Папа был военный, и мы его очень редко видели – все по командировкам, война не у нас, а где-то там, где нужны наши папы. Вернувшись из одной командировки, папа привез на груди боевую награду, медаль. Папа всю свою жизнь очень ее ценил, и был горд. За свою военную карьеру наград у папы было двадцать шесть. Страшный год 1953, разгул преступности, амнистия бандитов, политическим нет, и очень много змей. Мама рассказывала, когда зашла в комнату проведать меня, я спал в кроватке, а на моей груди она увидела здоровенную мирно лежащую змею. Это была гадюка, метровая, свернулась кольцом и мирно лежала, а я посапывал. Мама сдернула одеяло, схватила меня и выбежала из комнаты. Суматоха и шум поднялся страшный. Старенький сосед прибежал, убил и выбросил змею, сказал: «Это была самка. Да, это тот еще знак». Какой – не сказал.
Папу перевели в гарнизон Мангохто, где базировался полк морской пехоты. Сам аэродром неудобный для летчиков, полоса построена на скорую руку, упиралась в гору, вокруг тайга. Вокруг гарнизона были Сталинские лагеря – детский, для малолеток, женский, мужской. Частые побеги – люди рвались на свободу через тайгу. Весь офицерский состав был вооружен, солдатики, охраняя склады, были вооружены винтовками, обязательно с пристегнутым штыком. Отмечалась гибель солдат от нападений рыси, а так – она нанизывалась на штык. Полоса, полоса невезения – при посадке и взлете нечасто, но гибли люди, виной эта проклятая сопка и, как сейчас говорят, человеческий фактор. Боевая часть армии, постоянные учения, длительные командировки, жены в постоянном напряжении; к этому привыкают, но там внутри… Тем и отличаются жены офицеров, жены моряков от береговых штафирок, уметь ждать – это профессия. Не каждой это дано, не каждая это вынесет. Почему не вознести им памятник? Собаке Павлова сделали, женам – нет?
Когда гибли друзья, соседи, хоронили всем полком. Гарнизон маленький, несколько десятков домов, затерянных в тайге. Хоронили всем народом, прощальная музыка стояла над гарнизоном. Эта зловещая мелодия пробирала до глубины души, изморозь стояла, нервы натягивались, струны внутри все дрожали. Это у всех независимо от возраста – дети, жены офицеров… Когда происходила трагедия, не зная информации, воздух над гарнизоном как бы сгущался, в душе безнадега – а вдруг мой, как жить, что говорить детям? Все останавливалось в ожидании, как это тяжко и больно, неизвестность это страшно. НЕ МОЙ! РАДОСТЬ СКВОЗЬ СЛЕЗЫ.
Весь гарнизон – двухэтажные деревянные дома, один подъезд, между домами натянутые тросы. Построенный силами заключенных двухэтажный каменный дом офицеров. Но что-то в нем было не так… Бывало: прощание намечалось на восемь утра, тела привозили поздно вечером, все готовили, а в пять-шесть утра рушилась крыша. Никто не пострадал и не был задет ни один гроб. Так было три раза. Гробы выносили на площадь, и тут всем миром прощались. Кто строил, когда строил – органы быстро разбирались, жестко, лагеря рядом, опыта у ЭТИХ хватало. Был построен первый пятиэтажный дом, трехподъездный. Кто и как был достоин поселиться в этот дом – распределялось в тесном кругу, партийные, комитетчики и приближенные к ним, все это знали. Нам не повезло, не попали, простым работягам войны нет там места. За день до покорения заветных квадратных метров дом развалился на две половины. Этот дом, то есть развалины, очень долго стоял там памятником.
Все строительство в Мангохто делалось силами заключенных. Их привозили на машинах, а мы, малышня, смотрели на машины как на чудо. Как обычно, взрослые спрашивали: «Кем ты будешь, когда вырастешь?» – мы отвечали: «Заключенным, их на машинах катают».
Принесли в дом маленький комок шерсти, медвежонка, мать-медведицу застрелили, а его пожалели, и мы трехчетырехлетние его кормили, с ним возились, и по очереди брали домой, он был наш, в нашей ватаге. Мы с ним росли, но он рос быстрее, мы всю сгущенку ему из дома перетаскали. Он ее любил, обожал сильно, а просил – встанет на задние лапы, протянет передние и мычит, типа дай. Любимец гарнизона. Уважительное имя у него было – Михаил Потапыч. В гарнизон перевели нового офицера, и никто ему не рассказал про Михаила Потапыча. В нашем гарнизоне удобства были за домом – необустроенная послевоенная Россия, местами она и сейчас такая. Когда офицерик вышел из заведения, настроение хорошее, мысли другие, а тут ему навстречу вышел Михаил Потапыч – стоит на задних лапах и просит как обычно. Тайга, лес, какое тут настроение – медведь напротив. Выхватил дрожащей рукой пистолет и – всю обойму. Офицера этого втихаря избили, объяснили: «Не служить тебе здесь», он написал заявление о переводе в другую часть. Для нас, малышни, это была трагедия. Как мы ненавидели его. А Михаила Потапыча хоронили всем гарнизоном на общем кладбище. На могиле памятник с красной звездой.