Записки степной волчицы
Шрифт:
Иногда он казался мне фантастически свободным человеком (неудивительно, что любое ничтожество чуяло эту внутреннюю свободу за версту и заведомо проникалось к нему лютой ненавистью), а иногда — задерганным неврастеником, закованным в бесчисленные комплексы неполноценности. Перечислять его странности — о, для этого нужно запастись терпением! Невероятное сочетание самовлюбленности и самоиронии, замкнутости и откровенности, лицемерия и честности. Желчь и нектар в одном флаконе. То он казался милым Винни-Пухом, то был похож на угрюмого Степного Волка. Если только Степной Волк мог быть примерным отцом и семьянином. Как бы там ни было, Герман Гессе, по его собственному признанию, был его любимым писателем. Впрочем, у кого только он не был любимым писателем, тут же смеялся мой знакомый. Кстати, он-то и подбросил мне, женщине, идею — писать дневники по канве этого культового романа. Однажды, прогуливаясь со мной у книжного развала и вдохновившись неожиданной идеей, указал на книгу, которой зачитывался в молодости. «Вот, — воскликнул он, — если бы ты взяла и буквально переписала ее — от женского лица и, наполнив собственным опытом, — могло бы получиться любопытное, предельно откровенное произведение, принадлежащее перу женщины. Без обид, но
Время от времени, поборов лень и барское отвращение к ремесленничеству, он тоже брался что-нибудь переводить. Ради денег. Мы частенько выручали друг друга финансами. Главным образом, конечно, я его. Сам-то он, будучи с издателями гордым и привередливым, последнее время гроша ломаного не мог заработать, вынужден был сидеть на шее у жены. Оскорблялся, тосковал из-за этого, бедный, ужасно. (Не то что мой муж; моего-то это ничуть не огорчало…) Каюсь, я не раз наступала (и вполне осознанно) на этот его больной мозоль — вынужденное паразитирование, — что, опять-таки, в очередной раз доказывало его правоту — насчет моего безграничного садомазохизма. То есть, с одной стороны, мне как воздух были нужны встряски в виде его горьких критических пилюль, а с другой, презирая саму себя, я мстительно затаивалась, чтобы, выждав удобный момент, побольнее укусить моего гордеца-сибарита. Например, многозначительно обмолвиться, что вот, мол, кто-то из знакомых предложил денежную халтурку в издательстве, а я, как назло, уже подписалась на копеечную работу. В его глазах тут же вспыхивала надежда: не предложу ли я выгодный заказ ему. Но, сделав паузу, я с вздохом признавалась, что, будучи в полной уверенности, что ему-то, большому писателю и мастеру, халтура ни к чему, переадресовала ее своему блудному мужу — может быть, в нем, наконец, проснется совесть и, подхалтурив, он и нам пришлет немного денежек.
Бывая в гостях у господина N., мы затворялись в его кабинете и, пока его жена смотрела телевизор и варила борщ, откровенно изливали друг другу то, что накопилось на душе. К слову сказать, сначала это меня жутко злило: что его жена так мне доверяет, как будто я не женщина, — но потом привыкла. Что ж, каждом монастыре свой уклад. К тому же, она была очень и очень неглупа. Иногда меня подмывало сказать ей, если не гадость, то какую-нибудь колкость. Господин N. шутил, что у них на кухне в двух попеременно гудящих холодильниках хранятся сердца соперниц, которых она с ним застукала. Но, при его желчности, я бы не удивилась, если бы в одном из холодильников обнаружилось тело какого-нибудь умерщвленного соперника-литератора, а в другом — голова несчастного. Господин N., между прочим, категорически это отвергал, уверяя, что способен расчленять и бальзамировать своих соперников разве что в своих произведениях.
Супружеский стаж господина N. был, страшно подумать, больше двадцати лет. Сущность своих отношений с женой на данный момент он определял просто и ясно — по Фрейду: оба партнера приходят к полноценной, счастливой гармонии лишь в том случае, если муж чувствует к себе со стороны жены «материнское отношение», а жена, в свою очередь, ощущает себя его «дочкой». Он, кажется, был убежден, что жена ему не изменяет. Я же, со своей стороны, такой полной уверенности не испытывала. Допоздна на работе. Банкеты с сослуживцами, и вовсе до утра.
Итак, с коробочкой фруктовых пирожных я остановилась у подъезда, не без зависти взглянув на окна писательского «гнездышка», робко позвонила снизу в домофон.
— Как ты там, жив? — как можно веселее поинтересовалась я, но вышло как-то уж совсем замогильно.
— Как тебе сказать, — растерялся он, запнувшись на полуслове, как человек, у которого под ногами прошмыгнула черная кошка.
— А я вот решила… в гости напроситься!
— Чудесно, милая, — ласково воскликнул он, распахивая дверь, — конечно, заходи! Прекрасно выглядишь.
— А ты как раз жутко бледный, — сочувственно покачала головой я. — Наверное, совершенно не бываешь на воздухе, бедняжка.
Какое всё-таки чудо и счастье, что в наше время и в нашем возрасте люди могут зайти в гости друг к другу просто так без звонка, по-русски, без всяких протокольных договоренностей!
Но мой визит с самого начала принял странное направление. В кабинете моя взгляд прилип к портретику-фотографии Джона Леннона в палисандровой рамочке с изящной надписью: «Джон — Живая Легенда». Не знаю почему, но на сей раз, вместо обычного умиления, этот потусторонний лик вызвал у меня тошноту. Передо мной было не лицо, а посмертная маска, которой ее обладатель прикрылся, чтобы не выдать своего презрения к современному миру — в частности, к этому писательскому кабинету, в четырех стенах которого самодостаточный, самодовольный писатель господин N., видимо, действительно намеревался рано или поздно отдать концы. («А в скольких стенах прикажете помирать? — юмористически улыбался хозяин. — В трех? А может — в пяти?..») Его жена выглянула поздороваться. Досконально знающая мою историю, деликатно она осведомилась о маме, о детях. Что я могла рассказать? Что последний раз, когда я приезжала к матери на дачу, где жил мой четырнадцатилетний сын, мне показалось, что попала в зону стихийного бедствия, где долго бушевали ураганы и цунами. Все вещи (тарелки, вилки, чашки, молотки, пилы, гвозди, штаны, кеды и так далее) были равномерно рассеяны по всему дому и по участку, подтверждая идею о том, что вселенная неизбежно стремиться к энтропии и хаосу. Маму я застала в огороде, обиравшую с кустов картошки колорадского жука. В нужном месте, свернутые пучком, лежали листочки со стихами моего мужа. Сын, несмотря на то, что был полдень, спал, свернувшись калачиком в ворохе пестрых одеял и накрывши голову подушкой. Хороший, очень способный мальчик. Рядом мерцал компьютер с какой-то брошенной посередине игрой. Между прочим, совершенно самостоятельно сын разыскал по интернету какой-то международный благотворительный образовательный фонд, списался с организаторами, с успехом сдал заочные тесты, получил приглашение за границу с проживанием не то в афро-американской семье, не то в интеллектуальной коммуне. Он уверял, что все нормальные ребята (хорошо еще не выразился «пацаны») знают, что в России делать нечего. Для поездки ему требовалось оплатить билет в один конец и официальное согласие родителей. Разве я имела моральное право отказать ему, и, возможно, тем самым поломать мальчику всю биографию? В конце концов — пусть решает отец, решила я. Должна же и на нем лежать какая-то ответственность? Кстати, моя старшая, совершеннолетняя дочь, насколько мне было известно, выходила замуж за какого-то невинно осужденного человека, с которым познакомилась по переписке. Ее идеалом была мать Тереза. Собираясь уезжать, чтобы быть поближе к избраннику, она уже паковала вещи. Что я могла с этим поделать? Ровным счетом ничего… Неудивительно, что в этот раз портретик «Живой Легенды» на меня подействовал таким угнетающим образом.
Сначала мы пили чай на кухне между двумя попеременно гудящими, достопримечательными холодильниками. Господин N. с обычной своей горячностью, ухватившись за какой-то случайный предлог, с пол-оборота переключился на любимую, так или иначе варьировавшуюся в его словесных импровизациях тему: благородное вселенское одиночество талантливого писателя на фоне окончательного разложения русской культуры.
— Смотри, — восклицал он, кивая на телевизор, — сегодня за утренним кофе я краем глаза ухватил какую-то передачку. Там разоблачали очередные аферы с так называемыми патентованными лекарствами. Всё просто как палец. Не нужно ни серьезных научных исследований, ни многих лет работы. Сенсационные панацеи. Разливают по пузырькам водопроводную воду, бухают огромные деньги в рекламу, а потом в качестве новейшего революционного препарата продают по баснословной цене зомбированным рекламой обывателям. Вот, дескать, по ком тюрьма плачет… Но, что самое любопытное, переключаюсь на другой канал, а там, в телемагазине — рекламируют тот же самый фантастический эликсир. Ученые, академики, а также бывшие неизлечимо-больные, чудесно исцелившиеся, взахлеб расхваливают уникальный препарат. Тут же телефоны и адреса для покупателей. Я, признаюсь, и сам вполне мог бы попасться на эту удочку… — качал головой он. — А между тем, нечто подобное происходит и во всех других областях. Нынешних авторов и книги готовят и продают по тому же рецепту — как пузырьки с водопроводной водой! Хорошо еще, если более или менее чистой, а не с гепатитом и холерой… Современная литература — сплошное надувательство!
После чая мы как обычно уединились у него в кабинете. Я поинтересовалась, не мог бы он одолжить мне пару тысяч, пока я не получу из издательства. Он немедленно вскочил и вышел взять денег у жены. Вернувшись и молча вложив мне в руку деньги, господин N. продолжил прерванную мысль о современных литературных фальшивках, которую ему, очевидно, не терпелось развить.
— Ты скажешь, — воскликнул он, — ничего удивительного, так было всегда… Действительно, с одной стороны, казалось бы, мошенничество старо как мир. Но с другой — если учесть революцию в средствах массовых коммуникаций, глобализацию и тому подобное, — мы увидим, что на этот раз оказались в ситуации небывалой, исключительной. Все сферы жизни, все мыслимые и немыслимые ниши забиты такими подделками. Будь то промышленность или кустарные промыслы, официальная культура или андеграунд. В лучшем случае, вся наша жизнь одно гигантское плацебо. И никакими законами и постановлениями этого не остановишь. Когда все сводится к жонглированию словами, этим любимым инструментом дьявола, лазейка всегда найдется. У обыкновенного человека нет ни времени, ни возможности искать настоящее — ведь это все равно, что искать иголку в стоге сена. Другим словами, еще немного — и проблема идентификации истины будет заключена в экстремально узкие рамки. Плацебо истины. А, каково?! Проверить истинность того или иного явления можно лишь ценой своей собственной жизни, на своей собственной шкуре. Мы имеем дело с реальностью, которая, по большому счету, не зависит ни от усилий отдельных личностей, ни от общественного устройства, ни от нравственности с моралью. Ситуация, о которой первые экзистенциалисты, могли лишь мечтать!.. Уникальная ситуация! Тут мы приходим к развороту проблемы в серьезную богословскую плоскость. Оказавшемуся один на один с миром, где правит дьявол, предоставленному целиком и полностью своей свободной воле, современному человеку предоставляется возможность в полной мере испробовать и оценить справедливость идеи Божественного Провидения! Ох, недаром святой Иоанн Богослов пророчествовал, что настанет время, когда со всех сторон нам будут кричать в уши: «Там Христос!.. Здесь Христос!..» Не ходите, не ищите…
В таком духе господин N. мог разглагольствовать часами, и обычно его рассуждения, как игра языков пламени или плеск водопада, оказывали на меня почти психотерапевтическое, эмоционально-расслабляющее воздействие — относительная, но все-таки замена моему ушедшему супругу. По крайней мере эрзац-замена разглагольствованиям мужа. Даже почудились его лекторски-параноидальные интонации. У мужа была своя теория. Он считал, что мир это, грубо говоря, колесо со спицами, упиравшимися к коммунистическо-христианский идеал, а его общественно-политическая устойчивость есть постоянно трансформирующий геометрический объект, вроде трапеции, эволюционирующий от треугольника до прямоугольника и обратно. Плохо то, что, в отличие от сноба господина N., муж спешил изложить эту свою теорию всякому встречному и поперечному. Неловко было видеть, как люди смотрят на него при этом.
Словно почувствовав, что я использую его подобным психотерапевтическим образом, господин N. с едва заметной досадой поморщился (вероятно, ему стало немного обидно, что он, в некотором смысле, в качестве резиновой куклы мечет бисер перед той, которой было бы достаточно «треугольников и трапеций») и резко переменил тему. Ни с того, ни с сего вспомнил о подборке моих стихов, которую я ему прислала несколько недель назад и о которой он до сих пор помалкивал. Удивительная память. Педантично и аргументировано, строчкой за строчкой, с доброжелательной, но оттого еще более обидной снисходительностью он в пух и прах разнес мои бедные поэзы. Дружески. Абсолютно справедливо. За беспросветно упаднические интонации. За дегенеративно-суицидальные наклонности. За поклонение тому же языческому божку. Так, наверное, побивали камнями грешников праведные и богобоязненные древние иудеи. От обиды меня потемнело в глазах. Едва не плача, я наклонила голову, чтобы он не заметил моего состояния.