Записки Степняка
Шрифт:
— Марево, — как-то сосредоточенно выговариваю я… Какая-то разнеживающая усталость овладевает мною… В голове — хаос… требуется сильное напряжение воли, чтобы связать этот хаос, чтобы выработать, выдавить из него какую-либо разумную мысль… Этой способности к напряжению не оказывается…
— А-э-й! — слышится из мглы, на этот раз явственно и громко.
— Гри-го-рий! — кричим мы в два голоса.
Впереди что-то зачернело.
— Ты, Григорий?
— Эй, добрые люди!.. {37}
К самым саням нашим подъехала заиндевевшая, лохматая лошаденка; на розвальнях, в которые она была впряжена, белелась какая-то безобразная масса. Из
— Здравствуйте… Откелева будете?
— Здорово… Блудим вот… с Малой Березовки… Ты чей?
— Будиловский… Ехал на станцию, тоже сбился…
— Куда держать, как думаешь?
— Держать беспременно на ветер надоть: тут неподалеку либо Тамлык, либо Красноярье должно быть.
— Ну, едем вместе!
— Теперича, знамо, вместе. Авось бог милостив…
Тронулись. Лошаденка, фыркая, шла за нашими санями. Меня клонило ко сну. Желая во что бы то ни стало избавиться от него, я решительным движением руки совсем отворотил воротник… Снег бросился мне в лицо; щеки защипало… Теплое дыханье лошаденки коснулось моей шеи и полилось отрадной струею по спине…
Протяжный гул едва слышно раздался из мглы… Вот еще…
— Это колокол! — радостно вскрикнул Яков и ударил по лошадям.
Поехали на гул. Он становился все ближе и ближе, все слышней и слышней… Лошади, словно почуяв близость жилья, бодро стали переступать по сугробам… Под санями почудилось что-то твердое… Попалась наклоненная ветром растрепанная соломенная вешка… Мы выехали на дорогу. Сонливость мою как рукой сняло…
Скоро черными пятнами показались избы. Колокол все гудел и гудел… Темный высокий силуэт церкви показался перед нами; чуть-чуть сверкнул огонек около нее. Мы направили лошадей к этому огоньку, — оказалась сторожка.
Перезябший, занесенный с ног до головы снегом, я бросился из саней в эту сторожку. Блок на двери пронзительно заскрипел…
С печи свесились чьи-то ноги в лаптях, а потом выглянула оттуда и вся фигура…
— Григорий! Ты тут?..
Обрадованный Григорий соскочил с печи и принялся разоблачать меня. {38}
— Ну, слава богу… Так и думал — замерзли, — торопливо говорил он. Полезайте на печку скорей…
— Да ты-то как сюда попал?
— Плутал, плутал, да и заехал сюда… Я уж тут давишь… тоже насилу отогрелся…
— Это Красноярье?
— Какое там Красноярье — это аж Малый Яблонец!
Я удивился: от Калинкиных двориков до Яблонца считалось пятнадцать верст…
Старые маленькие часы, шипя и как-то захлебываясь, пробили четыре.
"Шесть часов под вьюгой", — подумал я и полез на печь.
Скоро вошел и Яков с новыми спутниками. Их было двое — старик и мальчик. Лошадей поставили под дровяной навес около сторожки. Пришел и сторож, отставной солдат-преображенец, хромой и седой, но еще свежий старик. Он объяснил, что Григорий разбудил его в два часа, рассказал в чем дело, и он сейчас же отправился звонить в колокол, по опыту зная, какое это хорошее пособие для заблудившихся в степи во время вьюги.
Все обошлось благополучно. Никто из нас даже и носа не обморозил, вероятно благодаря тому, что с самых двориков дул талый, полуденный ветер и стало опять морозить уж недалеко от Яблонца.
Измученный впечатлениями адской ночи и пригретый теплой печью, я задремал…
Спал я немного: сдержанный говор разбудил меня. Я открыл глаза. Керосиновая лампочка без стекла коптила потолок, разливая темно-багровый, мигающий
Говор слышался с палатей.
— Стало быть, ты, таперича, ходоком будешь от обчествa? — задавал вопрос сиплый баритон, очевидно принадлежавший сторожу.
— Ходок, ходок, братик ты мой, это ты верно… — отвечал ему добродушнейший голос с какой-то тягучей, плавной интонацией. {39}
— Куда ж ты, таперича, примерно сказать, бредешь?
— А бреду я, братик ты мой, в Томскую, — для осмотра, значит…
— Это, к примеру, насчет новых местов?
— Да, да. Мир препоручил на мою волю: осмотреть, разузнать: как земли, как что…
— Вы что ж, стало быть, целым селом норовите туда?
— Что ж поделаешь… — вздохнул ходок, — уж больно житья не стало… Никаких волей тебе нетути… Так и порешили — идти всем миром…
— Велико ваше село-то?
— Да душ около пятисот наберется.
Сторож глубокомысленно засвистал.
— Кто же вас пустит-то?
— Как не пустить… Ты сам посуди, братик ты мой, теперь вот почитай все село без хлебушка сидит… В кажинной избе хворый, либо два… На погост то и знай таскают… А с чего? — с голодухи… Подати еще за первую половину, за осеннюю, не внесёны, а тут уж за другую гонят… Что ж… поневоле уйдешь куда глаза глядят, не токмa в Томскую…
— Ведь они у всех одни — вол-то!.. А вот мы терпим… Хошь тяжело, кто об этом говорит, а все живем…
— Земельки-то у вас побольше, братик ты мой…
— Какое уж там!.. В одном поле сороковая, а в двух по тридцатке…
— Э!.. — протянул насмешливо ходок, — это вы жители… Еще, никак, леску малость есть?.. А вы вот поживите-ка по-нашему: полтридцатки в клину, окромя ни лесу, ни выгона… Да земля-то дермо!.. Прокормись тут-то… Мы скотинку-то, почитай с самого посева, на зеленях держим, — пустить некуда… уж и так она, сердешная, извелась совсем… Зимой опять: не то ей дать соломки-то, не то избу истопить — ребятишек обогреть… Одно слово горе!.. Весной, честь-честью, выедешь в поле с сохою, а пахать-то и не на чем… Свою еще туда-сюда, как-нибудь с грехом пополам всковыряешь, а вот как придется барину аль купцу отработывать зимнюю наемку, — ну, и плачь… Вот она, жизнь-то какая!.. Иной раз так-то и земельку повинишь, что, мол, хлебушка не рожает, а иной раз и подумаешь: с чего ей, матушке, рожать-то?.. Так-то, братик ты мой… {40}
— А небось кабак полон? — скептически заметил сторож, сплевывая сквозь зубы и расправляя чубуком трубки свои седые усы.
— Известно полон, — горячо заговорил ходок, — небось, брат, как горе-то навалится, не токмa что в кабак, в прорубь забежишь… Кабы оно, горе-то, какое часовое, наносное, так взялся бы за ум да опять справился… А то ноне голодаешь, а завтра еще пуще… Ноне у те коровенку ведут с двора, завтра — овец последних… Ноне хорош годок, да к посту хлебушка нетути, а завтра — он и вовсе, може, не родится… Вот оно что в кабак-то гонит, милый ты человек… Горе-то, оно вековешное… с шеи-то его не скопнешь: хошь ходи в кабак, хошь в рот капли не бери, все едино… хошь работай, хошь плюнь… А вино, сам знаешь, память отбивает: море по колено… Вот его мужичок-то и любит… А уж коли он в достатке — в кабак не пойдет: шкалик-то какой дома выпьет… Известно, уж пьянство — плохая статья, да сердце-то свое человек переломить не может, братик ты мой, а сердце-то у него вчастую кровью обливается… Ну, вот он ее и душит…