Записки сумасшедшей: женский роман о пользе зла. Книга 1. Заколдованный круг
Шрифт:
Единственное, что нам вдалбливали с малолетства – никаких мальчиков.
– Вы не можете позволить себе того, что позволяется девочкам из полных семей. Вы – дети вдовы, с вас особый спрос, за любую оплошность вас сходу заклеймят, как порченных, непригодных для серьезных отношений.
Отсюда естественным образом следовал тотальный запрет на дружбу с мальчиками, распространившийся мной со временем и на девочек, из-за унизительных подозрений мамы в случае совместных с девочками походов в парк или в кино.
4
С другой стороны, нас и любили; никакие тумаки не могли затмить тепла, которое нам дарили.
Казалось, мама совсем не умеет расслабиться, «расстегнуть верхнюю пуговку», отдохнуть, посмеяться, заболеть, наконец. «Она живет, как ее туркужинские братья и сестры, трудящиеся от зари до темна. Но я не смогу жить как туркужинская родня. Нет, – твердила я как мантру, – я так жить не хочу; не могу, не хочу и не буду, бессмысленно».
Причина моего нежелания походить на мать крылась не в однообразии бытия, не в перегруженности его трудом – напряжение возникало не там. Моя красивая, яркая, моя самоотверженно любящая мать всегда была печальной.
– Мама, ну почему ты такая грустная?
– А чему радоваться?
– Ну как же, живем, все хорошо.
– Ну и что? В любой момент может случиться что-нибудь ужасное…
«В любой момент может случиться что-нибудь ужасное» я слышала в пять, пятнадцать, двадцать пять лет, всю жизнь. Так проявлялась мамина последовательность и постоянство во всем, даже в мыслях.
Но волен ли человек в выборе своих мыслей? Не для того ли моя мать жила с разбитым сердцем и постоянной драмой на лице, чтобы в конце концов во мне мог вызреть колоссальный внутренний протест. «Неужели жить так уж плохо? – спрашивала я себя. – Неужели мы созданы страдать? Разве не может человек пребывать в состоянии удовлетворенности всегда, независимо от внешних обстоятельств? Есть ли точка зрения или, может, то место, пространство, где ужасного просто нет, не существует?»
Осознанный поиск той самой точки зрения, начался лет в шестнадцать, но первые попытки понять себя, заглянуть в свой внутренний мир, и поработать там, начались намного раньше.
5
Пятиэтажная хрущевка, в которой мы жили, принадлежала транспортной компании. Пятиэтажка – это шестьдесят квартир и столько же семей по 3-5 человек. Не так много, но, как всегда в моем случае, соседи, каждого из которых поименно знала моя Марина, для меня сливались в одну сплошную массу. Из этой массы я могла выделить всего несколько человек и то потому, что они неоднократно бывали у нас в квартире.
Из тех, кого я видела была одна девочка, Наташа. Она вторгалась в мой мир, оставляя в нем всякий раз глубоченные борозды. На год старше, коричневая худышка Наташа выходила во двор часто, но общались мы редко. Я любила играть в куклы и принцесс, шить и разыгрывать представления с переодеваниями в одном конце двора, в то время как Наташа предпочитала посиделки за большим струганным столом, на другом конце.
Стоило ей выйти на улицу, вокруг нее тут же собиралась толпа – все хотели послушать очередной рассказ об очередной поездке на море, о проделках в летнем лагере, со свиданиями и поцелуями в ночи, об истериках перед родителями. Слушателями Наташи, в основном, были подростки, мальчики старше нас, и одна-две девочки-невидимки.
Я тоже иногда слушала рассказы Наташи и, глядя в ее большой слюнявый губастый рот, с большими, совершенно кривыми зубами, страшно завидовала ей: ее улыбке, даже этим кривым зубам, ничуть не портившим ощущения легкой непринужденности и веселья, которую она демонстрировала.
6
Наташкина жизнь (дворовые ее звали Наташкой) действительно протекала бурно и страстно, где бы она ни находилась – в лагерях, на морях или дома. Мне не были знакомы на тот момент ни морские и лагерные миры и рассказы ее не с чем было сравнивать, но вот ее отношения с матерью… Не могла представить, что можно сознательно кататься по полу в истерике, требуя от матери чего бы то ни было.
«Неужели ей не жаль свою маму. Как такое возможно?» – думала я.
– Она ничего не боится, – отмечала я, глядя в улыбающийся Наташин рот. – Но почему? Разве она не знает, что жить страшно и в любой момент может случиться что-нибудь ужасное?.. Пусть себе улыбается, сколько хочет, – продолжала я размышлять, – а мне нельзя; я должна оставаться сильной, собранной, на всякий случай, ведь у моей семьи никого, кроме меня, нет, и… в любой момент может случиться… что-нибудь…»
Теперь-то я знаю, одно дело отрекаться от чего-то и совсем другое – создавать свой мир, планировать и строить собственную жизнь… То есть нет, мы строим, планируем и так, но…
Кажется, я начинаю понимать, почему меня заставляют все это писать…
7
Наташины посиделки на лавочке, как правило, заканчивались одинаково: через некоторое время на балкон выходила ее бабушка и громко звала:
– Наташа, иди домой, твой торт готов!
Никогда не видела тортов, что пекла Наташина бабушка. Но всякий раз, когда она звала внучку, мне представлялся бисквитный торт с кремовыми розочками, как торты в витрине хлебного. Покупая буханку хлеба, я смотрела на торты краешком глаз, чтобы никто не заметил, что хочу; чтобы не решили, что у нас такого нет и, конечно, не допуская мысли просить маму купить.
Тортов мы с сестрой не ели, ни магазинных, ни домашних, пока не начали работать. Да и начав зарабатывать мы не покупали магазинные торты – я научилась выпекать их сама. И не только бисквитные торты и рулеты, но и «Рыжик», «Наполеон», «Шоколадный»; радовала семью печеньем, пирожными…
Но это годы спустя, а тогда я узнала и запомнила на всю жизнь, что торт лучше есть на второй день, когда он уже пропитается кремом и настоится в холодильнике, и что Наташе никогда не хватает терпения дождаться завтрашнего дня и потому бабушка разрезает торт сразу.
Я бы потерпела, думала я, как же это, наверно, невкусно, есть свежеиспеченный торт.
8
Кроме информации, что торты лучше есть на второй день после выпечки, из общения с Наташей я вынесла еще одно знание. Оно пришло с чувством зависти, что я испытывала после каждой встречи с этой девочкой. Зависть ложилась на меня сумеречным покрывалом, закрывая внутренние небеса. Я видела это чувство, еще не распознавая его как зависть. Это было некий сумрак, накрывавший меня, возможно даже это была не зависть – тут маги и видящие может сами скажут, что это было. Сумрак не нравился мне, и я легко, автоматически, его сбрасывала сразу после возвращения домой.