Записки сумасшедшей: женский роман о пользе зла. Книга 1. Заколдованный круг
Шрифт:
Это была совершенная метафора моей собственной жизни, как теперь понимаю; яркая, но не полная. Она подразумевала, что в конце страшного коридора есть спасительная дверь. Но что делать, если вдруг обнаружится, что дверь заперта? А разве не может случиться, что двери нет вовсе? Что делать, если ты оказался в полном чудищ длинном коридоре? Как пройти по нему без потерь? И если рассматривать тот коридор как метафору, не является ли такой же метафорой спальня с видом на кладбище?
Верно ли, что наши страхи не случайны? Всегда ли страх – проявление интуиции? Бывает ли страх ложным? Как отличить реальный кошмар от кошмарного сна?
На
С другой стороны, почему бы не написать свою историю? Вдруг найдется кто-нибудь, кто, прочитав мою историю, осмотрительнее напишет свою. Должен же быть хоть какой-то смысл в моих слабостях, хоть какая-то от них польза.
76
В тот вечер, как всегда, оказавшись в коридоре одна, съежившись от страха, я постояла секунду и пошла, боковым зрением следя за движением тени, не в силах ускорить шаг, с трудом переставляя непослушные отяжелевшие ноги. Вдруг мне пришла мысль обернуться и посмотреть на свою тень. Бредовая идея, с учетом моих страхов, но, что удивительно, подспудно я знала, что сделаю это – некоторые мысли имели надо мной поразительную власть. Затем я вспомнила о броши – она напомнила о себе сама, шершавым покалыванием в ладони.
– Да-да, брошь тебя защитит, – отчетливо прозвучал несмешливый голос.
– Да-да, – эхом подумала я, не обращая внимания на иронию.
Чуть сжав прижатый к груди кулак, и острее ощутив лепестки броши, я оглянулась назад через левое плечо.
– Это не я! – вскликнула я в следующий миг.
– Это не моя тень! – возмутилась я уже мысленно. – Я еще маленькая, только закончила второй класс! Где тень от моего платья с завышенной талией и красивой пышной юбкой, и рукавом «фонарик»? Его сшила моя мама! – я негодовала: «И где же мои ножки? Где мои красивые ножки?!»
Мне хотелось разрыдаться от такой несправедливости, призвать всех, кого можно призвать, чтобы только засвидетельствовать, что эта тень – не моя.
И действительно, прямо от моих стоп, сначала по полу, затем ломаясь от плинтуса, шли совсем другие ноги – в брюках! Я отчетливо видела полы пиджака, широкие плечи, на которые свисали длинные распущенные волосы. На автомате я подумала: «Наверно, это все же не волосы, но капюшон… Или все же это я, и мои волосы распущены?»
Подняв свободную руку, потрогала косы. Несколько раз проведя рукой по волосам – тень не шевельнулась все это время – я удостоверилась, что и руки тоже не мои, и голова. И мысли, и глаза! И да, Тень смотрела на меня. Она присутствовала отдельной личностью.
Это был мужчина. Добрый. Он улыбался, мысленно говоря: «Да, изучай, исследуй, это Я».
77
Словно отделившись от себя, я наблюдала себя со стороны; не выскочив из себя, но изнутри же, и в то же время – со стороны. Обнаружила при этом, что, во-первых, открыто, искренне возмущаюсь – возможно, впервые в жизни; во-вторых, я забыла, что нахожусь в ситуации, в которой уже привыкла испытывать страх и, хотя контекст прежний – полумрак и тень, – я не боюсь. Все время искала страх, но его не было – только ощущение свободы, воли; и чувство, что нахожусь в обществе безоговорочного защитника, любящего меня безусловно, родного…
78
Видно, услыхав мой вскрик, из комнаты родителей вышел Хасен. Взяв за руку – второй раз за день его влажная рука прикасалась к моей руке, такой же теперь влажной – он довел меня до двери спальни. И хотя вместо страха пришло спокойное знание, что никогда не была и не буду одна, за эту ладонь, что молча взяла мою руку, я благодарна Хасену до сих пор.
Этим вечером моя комната и постель не казались холодными, а кладбище, растеряв демоническую привлекательность, стало если не родным, то уж точно живым и теплым. Иначе и не могло быть – на нем ведь похоронен – на нем живет! – мой папа, папочка.
Ночью я крепко спала, а на рассвете мы – я и моя Тень – поговорили.
Того разговора я не помню, и не хочу фантазировать на эту тему. Отмечу только еще раз, что это было последнее лето, проведенное у родственников отца. Щемящая, острая, невозможная, неутолимая любовь к ним, к их дому, саду и даже их фруктам навсегда покинули мое сердце.
Я больше никогда не видела ни бабушку, ни дедушку, ни Нафисат, ни Хасена, ни других дядей. И я не знаю и не помню, как это случилось по факту, но дальше они жили без меня. Хотя в Туркужин я еще ездила несколько лет. Но гостила теперь у родственников по материнской линии.
79
Каждое лето в нашей квартирке в Светлогорске мама делала ремонт: приводила в порядок сантехнику, белила-красила, покрывала лаком пол. Слова «евроремонт» мы еще не знали; как не знали, что ремонт по силам поднять только специальным людям, «мастерам».
Благодаря этому незнанию, с тринадцати лет я штукатурила и белила, клеила обои и выкладывала плитку. Как бы я все это делала, если бы знала, что не умею этого делать?
Следом за появлением в нашем обиходе слова «евроремонт» появились и специалисты по «армянской» побелке, и жизнь наша изменилась, конечно. Слова: «Нет-нет, ты не сможешь побелить, не сможешь и поклеить, тем более, покрасить, сейчас и краски другие и специальные технологии, нужно нанять мастера!» – на десятилетия «заговорили», заморозили любую мою «ремонтную» инициативу и способность просто делать: надо покрасить – красишь; надо поклеить – клеишь!
Скажу больше, если бы я знала, что не умею белить и не белила, я бы не попала на службу в органы государственной безопасности. О связи двух этих обстоятельств: умения белить и службы в конторе расскажу чуть позже…
80
Краски и лаки советских времен, кто помнит, были пахучими и долго сохли. Так что на ремонтные дела уходил месяц. Сделав собственно ремонт, мама уезжала то в Тбилиси, то в Ереван, то в Тбилиси и оттуда в Ереван, а потом в Москву, совмещая экскурсии и скромный пролетарский шопинг. Бабушка Уля с младшей моей Мариной гостили в «ремонтный» месяц у туркужинских родственников Апсо: дяди Михаила с супругой и детьми. С десяти лет у маминой родни гостила и я…
Семью Апсо хочу представить с рассказа об их хранителе и кормильце – грушевом дереве. Именно по дереву-исполину, одиноко росшему посреди огорода, соперничавшему по высоте с окрестными холмами, и видимому издалека, узнавали, где именно живут старец Шухиб, затем его сын Михаил со всем семейством.
Семейство Апсо безоговорочно признавало грушу народным достоянием. Все соседи, стар и мал, беспрепятственно угощалась ее плодами. Никто никому ничего не продавал, никто даже разрешения не спрашивал – просто заходили во двор и, поздоровавшись с хозяевами, если те оказывались в зоне видимости, по протоптанной через огород тропинке шли к дереву…