Записки сумасшедшей: женский роман о пользе зла. Книга 1. Заколдованный круг
Шрифт:
– Это остров! Настоящий сказочный остров! – с восторгом думала я. – Так жизнь что, действительно, прекрасна? И может жить не так уж и страшно? – думала я дальше…
61
Есть мнение, что Александр Грин снабдил корабль Грея алыми парусами по аналогии с флагами революции. Чушь, достойная живых мертвецов.
Он сделал их алыми из-за маков, алых маков моей родины…
Этот ярко-красный остров навсегда запечатлелся в моей памяти. Вспоминая его время от времени, я спрашивала себя: «Увижу ли еще когда-нибудь цветущие маки?»
– Только по воле Создателя, – слышала я всякий раз.
Всякий
62
Алый островок, поселившийся в моем сердце далекой мечтой, по возвращении с огорода затмили мысли об острове кладбищенском…
Из дома вид на кладбище открывался только через остекление седьмой, ванной, комнатки и из окон моей спальни. Но в спальне, к счастью, на ночь ставни закрывались. Это не очень помогало, на самом деле, но сам акт заботы о моей персоне откликался согревающим чувством благодарности. Что касается «кладбищенского» страха – он всегда был со мной; как и мысль о жути, поджидавшей в коридоре каждый божий вечер…
Семья проводила вечера в комнате Хамида и Нуржан. Перед ночной молитвой меня отправляли спать в свою, самую дальнюю, комнату; и начиналось.
Выйдя из живой, первой, комнаты в коридор, освещавшийся единственной лампой под козырьком крыльца, я видела, как рядом мгновенно вырастала большая тень. Никак не могла уловить момент появления тени, которая – это я тоже видела – появившись: «Из ниоткуда!», следовала потом за мной.
63
В той семье не жаловались, не плакали, и не просили о помощи. По крайней мере так мне казалось…
Однажды, играя за воротами усадьбы с соседскими детьми я наступила на металлический прут. Прут скрывался под тонким слоем дорожной пыли. Только я наступила на нее, прут распрямился и проткнув ступню насквозь. Словно притаившийся в укрытии исп, крохотный былинный человечек, спасая свою жизнь, в отчаянии проткнул мою ногу шпагой.
От прута я освободилась мгновенно, на автомате, но кровь хлынула потоком, белые гольфы на глазах покраснели. Кое-кто терял сознание от вида капли крови, но тут я думала только о том, что скрыть от Нуржан свое несчастье не удастся – слишком много крови и негде выстирать гольфы.
Рассчитывать на помощь бабушки, или хотя бы сочувствие, не приходилось еще и потому, что ослушалась – вышла за ворота: «Погулять», вопреки прямому запрету…
Не помышляя об обмороке или слезах, чувствуя себя – как бы это сказать? – несовершенной, я прошествовала мимо своей ледяной бабушки на террасу, где и получила первую помощь от незабвенного моего дяди Хасена…
Да, члены той семьи не потакали ни своим, ни чужим слабостям. Потому вечерами, в сопровождении чудовищно большой тени, я доходила до своей комнаты и, включала свет. Прикрывая дверь, я думала: «Что делать, если тень последует за мной в комнату?»
Тень оставалась за дверью. Она делала это исключительно по доброй воле, потому что очевидно, я не могла ей воспрепятствовать. В то же время она, несомненно, могла просто шагнуть в комнату вслед за мной. Я видела, как тень, остановившись в коридоре, смотрит мне вслед, смотрит, пока я не закрою дверь окончательно.
64
Стоило закрыть дверь и возникала новая проблема – закрытые ставни…
На самом деле, окон в том доме было достаточно, и все со ставнями. Однако на ночь закрывали ставни только в моей комнате – самой дальней от входных ворот, между прочим, и от дороги с потенциально опасными, лихими людьми. В то же время, только окна моей комнаты смотрели на кладбище, и только в моей комнате закрывали ставни…
Что-то подсказывает теперь, что сородичи мои не были зверьми. Скорее всего, они видели, что я чего-то боюсь. Так или нет, но я сопротивлялась страху самостоятельно. В итоге, еще тогда, обратила внимание: если со всем старанием, на какое только способен, не поднимая головы, заниматься насущными делами, остальной мир, пусть даже наполненный ужасами ночи, перестает существовать…
Расстелив постель и переодевшись ко сну, какое-то время я посвящала тому, что обживала пространство под одеялом – строила домик, согревая его своим теплом. Потом, выскользнув из постели, выключала свет. Прыгнув вновь в уже пахнущий мной мирок: «Мой домик», плотно зажмуривала глаза. «А теперь спать! – повелевала я себе. – Помню про ведро, но ни за что не воспользуюсь им ни сейчас, ни ночью; дотерплю до утра». Тут я вспоминала о туалетах с зелеными мухами, запахами и обязательным кумганом, так что моя последняя мысль была неизменной: «И зачем я только приезжаю в это село?»
65
Если о кладбище я просто помнила, самый младший мой дядя и нянь, Хасен, казался по-настоящему им захвачен, даже, можно сказать, одержим.
При этом я же видела, там на грядках, как кладбищенские смотрели на нас – они вообще не обращали внимание ни на меня, ни на Хасена; их интересовали только Хамид и Нуржан, причем интересовали не каждый по отдельности, но именно парой.
У Хамида с Нуржан были свои взаимоотношения с тем миром. Они словно знали нечто. Это знание их не пугало, но и не радовало, однозначно. Казалось, они находились с кладбищенскими в какого-то отношениях.
В то же время Хасен – не знаю, насколько он это сознавал – тянулся к кладбищенским сам… Как только они выходили к нам, Хасен бросал лопату, или тяпку, или что он там держал, и разворачивался в их сторону как подсолнух к солнцу…
Картина та еще: они смотрят на Хамида и Нуржан, продолжающих работать как ни в чем не бывало; Хасен же, замерев, как в известной детской игре, очевидно невидящими глазами смотрит в их сторону.
66
Родившийся в год свадьбы моих родителей, Хасен был старше меня только на три года. Болезненно-худой, высокий и сутулый, с длинными жидкими волосами и бородавками на подбородке и руках, он отличался от маскулинных братьев не только внешне. Патологически застенчивый, Хасен все свободное время проводил дома, почти не выходя за пределы усадьбы.
Родители не загружали его работой как старших парней, так что Хасен располагал свободным временем, которое тратил на то, на се и простое созерцание жизни.