Записки у изголовья (Полный вариант)
Шрифт:
127. То, от чего становится неловко
Попросишь слугу доложить о твоем приезде, а к тебе из глубины дома выходит кто-то другой, вообразив, что пришли именно к нему. И совсем конфузно, если у тебя в руках подарок.
Скажешь в разговоре дурное на чей-либо счет, а ребенок возьми и повтори твои слова прямо в лицо тому самому человеку!
Кто-то всхлипывая рассказывает грустную историю.
«В самом деле, как это печально!» — думаешь ты, но, как назло, не можешь выжать из себя ни одной слезинки.
Тебе совестно, и ты пытаешься строить плачевную мину,
128. Когда император возвращался из паломничества в храм Явата…
Когда император возвращался из паломничества в храм Явата, он остановил паланкин перед галереей для зрителей, где находилась его мать — вдовствующая императрица, и повелел передать ей свое приветствие. Что в целом мире могло так взволновать душу, как это торжественное мгновение! Слезы полились у меня ручьем — и смыли белила. До чего я, наверно, стала страшна!
Таданобу, советник, носивший также звание тюдзё, был отправлен к государыне с высочайшим посланием. Великолепная картина!
В сопровождении четырех парадно наряженных телохранителей и стройных скороходов в белых одеждах он погнал своего прекрасного скакуна по широкому, чистому Второму проспекту. Затем, спешившись перед галереей, он стал ждать возле бамбукового занавеса, закрывавшего государыню от посторонних глаз.
Получив от нее ответное послание, Таданобу вновь сел на коня и возвратился к паланкину императора с почтительным докладом. Всякий поймет и без слов, как замечательно он выглядел в эту минуту!
Затем государь изволил проследовать дальше.
Я представила себе, что должна была чувствовать императрица-мать при виде царственного кортежа, и сердце мое, казалось, готово было выпрыгнуть из груди. Слезы полились неудержимо, что немало насмешило глядевших на меня.
Даже самые обычные люди радуются, если счастье улыбнется их детям, но какая великая радость выпала на долю императрицы-матери… Одна мысль об этом вызывает благоговейный трепет.
129. Однажды мы услышали, что его светлость канцлер [227] …
227
Действие происходит в 993 или 994 г., но из последних слов дана видно, что он написан после смерти императрицы в 1000 г. и носит характер воспоминания. Скрытый в нем подтекст говорит о непрочности всего земного в буддийском понимании, ведь упоенному своим успехом канцлеру Мититака оставалось жить очень недолго.
Однажды мы услышали, что его светлость канцлер, покидая дворец Сэйрёдэн, должен выйти из Черной двери, и все мы, фрейлины, собрались в галерее, чтобы проводить его.
— Ах, сколько здесь блестящих дам! Как вы должны потешаться над этим жалким старикашкой, — пошутил канцлер, проходя между нашими рядами.
Дамы, сидевшие поблизости от Черной двери, подняли вверх бамбуковые завесы, так что стали видны многоцветные шелка их одежд.
Почетный
«Ах, как взыскан судьбой господин канцлер! Дайнагон подает ему обувь, — подумала я. — Вот вершина почета!»
Начиная с дайнагона Яманои, его младшие братья и прочие знатные персоны сидели длинной чередой от самой ограды дворца Фудзицубо и до главного входа во дворец Токадэн, как будто вся земля была усеяна черными пятнами.
Канцлер Мититака, выглядевший очень изящным стройным, остановился на минуту, чтобы поправить меч.
Тем временем его младший брат — управитель двора императрицы Митинага [228] стоял перед Черной дверью.
228
Будущий канцлер Митинага.
«Разумеется, он не станет оказывать знаки высшего почтения собственному брату», — решила я.
Но не успел канцлер сделать и нескольких шагов, как Митинага уже припал к земле.
«Сколько же добрых деяний должен был совершить канцлер в прошлых рождениях?» — думала я, глядя на эту удивительную картину.
Госпожа Тюнагон, объявив, что у нее сегодня День поминовения, принялась усердно молиться.
— Одолжите мне их, эти ваши четки. Может, в награду за благочестие я достигну вершины почестей, — заметил господин канцлер.
Дамы весело смеялись, но все равно то были примечательные слова.
Услышав о них, императрица молвила с улыбкой:
— Стать Буддой — вот что выше всего!
Глядя на императрицу, я думала, что ее слова еще более проникновенны.
Я без конца рассказывала государыне, как преклонился до земли Митинага. Она заметила, поддразнивая меня:
— Так он по-прежнему твой фаворит.
О, если б императрице довелось увидеть, какого величия достиг впоследствии Митинага, она бы, наверное, признала правоту моих слов!
130. Однажды в пору девятой луны…
Однажды в пору девятой луны всю долгую ночь до рассвета лил дождь. Утром он кончился, солнце встало в полном блеске, но на хризантемах в саду еще висели крупные, готовые вот-вот пролиться капли росы.
На тонком плетенье бамбуковых оград, на застрехах домов трепетали нити паутин. Росинки были нанизаны на них, как белые жемчужины…
Пронзающая душу красота!
Когда солнце поднялось выше, роса, тяжело пригнувшая ветки хаги, скатилась на землю, и ветви вдруг сами собой взлетели в вышину…
А я подумала, что люди ничуть бы этому не удивились.
И это тоже удивительно!
131. Однажды накануне седьмого дня
Однажды накануне седьмого дня Нового года, когда вкушают семь трав, явились ко мне сельчане с охапками диких растений в руках. Воцарилась шумная суматоха.
Деревенские ребятишки принесли цветы, каких я сроду не видела.
— Как они зовутся? — спросила я.
Но дети молчали.
— Ну? — сказала я.