Записки уцелевшего
Шрифт:
…К нам подошла Лина, сказала, что ее и Соньку Бобринскую забрали еще вечером прямо на улице, когда едва начало темнеть. Она и я не дождались отправки заложников и пошли домой, а моя мать и сестра Соня остались. Они пришли только вечером, проводив моего отца в товарном вагоне в Тулу. Они принесли страшный слух, что белые вступили в пределы Тульской губернии и заложники из крайнего юго-западного Новосильского уезда расстреляны.
Моя мать вернулась со станции, готовая действовать. Как можно скорее она перевезет всех нас на новую квартиру, наменяет продуктов, поедет в Тулу. На следующее утро она взяла меня с собой на базар. Это было недалеко. Екатерининская улица как раз начиналась
Владимир, посланный искать подводы для нашего переезда и для поездки в Тулу, узнал, что в Тулу один возчик отправляется только через три дня, а для перевозки вещей он кого-то нашел, но за полпуда овса. А где нам было взять такое богатство?
Положение создалось критическое. По карточкам хлеба не выдавали уже несколько дней, картошки у нас не было, ларь с мукой стоял пустой. Что мы ели в тот день — не помню. Сестре Кате кто-то подарил морковку, и она разрезала ее на мельчайшие кусочки, объясняя, что так "больше получится". Вечером мать собрала всех нас молиться. Она молилась горячо, клала поклоны, следом за ней и мы усердно крестились.
7
И случилось чудо. Иначе не назову. В тот ли день или на следующий подъехала к нашему трактиру груженая подвода и вошел Егор Антонович Суханов.
Психологически это трудно объяснимо. Почему прежний враг моей матери, бывший бучальский кулак и лавочник, прослышав, что его господам живется в Богородицке плохо, собрал со многих, помнивших былые господские благодеяния бучальских крестьян разную снедь и сам повез за шестьдесят верст? Его неожиданное милосердие можно объяснить разве только тем, что он был уверен для большевиков настали последние дни, князья скоро вернутся в Бучалки, он снова откроет лавочку, а они в знак благодарности будут покупать товары только у него.
Суханов сгрузил два мешка с рожью, сколько-то пшена, сала и масла топленого, пару бутылок изумрудно-зеленого конопляного масла, караваи хлеба, пышки и живую курицу. Еще до обыска бабушка переехала в квартиру рядом с Трубецкими, вернулся из больницы дедушка. Продуктов оказалось столько, что мы смогли по-братски поделиться с Трубецкими. Егор Антонович перевез все наши вещи на новую квартиру и уехал в Бучалки, обещая, как только установится санный путь, снова привезти крестьянские подношения.
Захватив с собой отцовский бараний полушубок и продовольствие, моя мать отправилась в Тулу. По дороге ей тяжко досталось. Возчик, знавший, куда и зачем она едет, в течение двух дней шестидесятиверстного пути со злобой и ненавистью говорил: "теперь слобода", давно пора всех господ «изничтожить», и зря моя мать едет — все заложники наверняка "причпокнуты".
Приехав в Тулу, она отправилась к своей бывшей гувернантке Людмиле Сергеевне Типольт, по профессии акушерке, которая жила в тесной каморке богатого особняка, принадлежавшего известным на всю Россию самоварным фабрикантам Баташовым. Когда-то в детстве Александра Васильевна Баташова дружила с моей матерью и теперь приняла ее как самую близкую родную и за все время вынужденного пребывания моей матери в Туле старалась облегчить ей жизнь.
Моя мать вскоре нашла своего мужа и дядю Владимира Трубецкого в тюрьме. Будут ли расстреливать заложников или нет — оставалось неизвестным. Газеты гремели о победах красных под Орлом. Это успокаивало. Но, с другой стороны, можно ли верить газетам? Заложников, схваченных со всех уездов, было множество. Кормили их впроголодь.
Каждое утро под конвоем солдат нескончаемый процессией они выходили из тюрьмы и шли по улицам города на работу — брать мороженую капусту с огородов. Их родные подбегали к ним и по дороге передавали им еду. Конвойные смотрели сквозь пальцы на такое нарушение порядка. Моя мать нанялась на соседний огород брать капусту. Дважды в день — когда заложники выходили из тюрьмы и вечером, когда они возвращались — она подбегала к ним с миской вареной капусты, мой отец на ходу запускал пальцы в миску и ел. Так изо дня в день, в течение месяца, она кормила и его и дядю Владимира. Той пищи, какую давали в тюрьме, и тех продуктов, какие она передавала, было явно недостаточно. Оба заключенных, да и все прочие их сожители по камерам слабели на глазах. «Семашки» совместно с блохами и клопами их одолевали. Иные попадали из тюрьмы в больницу, другие прямо в морг.
С помощью врачей, знавших ранее отца, и он и дядя Владимир попали в больницу в светлую палату под белоснежные простыни. Отец мне потом рассказывал, что та минута, когда после горячей ванны в чистом больничном белье он лег на койку, завернулся колючим казенным одеялом, — та минута была одной из самых блаженных в его жизни.
У дяди Владимира начался туберкулезный процесс, у него температура действительно поднялась выше 37°, а у моего отца никакого жару не было. Но в больнице служили сестры милосердия и сиделки, из коих две были уроженками Епифанского уезда и многое хорошее слышали о моем отце.
Опасались лишь одного человека — больничного комиссара, единственного большевика — бывшего фельдшера. Он следил, нет ли среди его подопечных симулянтов. Отец никак не мог научиться натирать градусник между ладонями, по способу ленивых школьников. Сиделки приносили ему стакан остывающего чаю, он должен был туда опустить градусник, да опустить осторожно, чтобы ртуть не подскочила до 42°.
Так и проводили свои дни в нескольких палатах заключенные больные подлинные и мнимые, — рассказывали друг другу интересные истории, читали, ждали очередной миски жидкого супа, курили, бродили по коридору. И только конвойный у наружной двери своей винтовкой напоминал, каково было их положение. Вместе с отцом находились многие его знакомые по прежней службе, с которыми он встречался на дворянских выборах, на различных губернских съездах и собраниях.
Моя мать ходила к нему каждый день, передавала посылку, разговаривала с ним в присутствии конвойного и вновь уходила. Деникин поспешно отступал значит, заложников расстреливать не будут. Рассказывали, что красные победили благодаря вновь прибывшим двум ротам латышских стрелков. Мать переписывалась с нами, писал письма и отец. Мы отвечали…
8
Как же мы жили без родителей на новой квартире в течение двух последних месяцев девятнадцатого года?
Дом Любимовых был деревянный, пятистенка, под железной крышей, с просторными сенями сбоку и просторным сараем сзади. В первой комнате высилась огромная русская печь, за перегородкой была маленькая спаленка. Парадную комнату перегораживала занавеска. Таким образом, мы могли говорить, что у нас четыре комнаты. В первой за перегородкой обосновались Владимир и я, в кухне за печкой спала Лёна, в большой комнате жили обе мои старшие сестры и стояла кровать, ожидавшая родителей, а за тамошней перегородкой заняли места тетя Саша, Нясенька и обе мои младшие сестры. Графская мебель была частично самая простая, частично черного и красного дерева с резными спинками и ножками, широкая роскошная кровать для родителей, изящный туалетный столик, два кресла, обитые штофом.