Записки. 1917–1955
Шрифт:
В ноябре я сделал два доклада в Русском обществе о подготовке России к войне и о начальном ее периоде, оба – по моим личным воспоминаниям. Отмечу еще мою попытку воздействовать на «Berlingske Tidande», с редактором которой, Paulsen’ом, я имел длинный разговор, разъясняя ему нашу точку зрения на большевизм и доказывая ему опасность его и для Запада. Тем не менее, несмотря на правый характер газеты, он остался при убеждении, что большевизм чисто русское явление.
В конце ноября американская миссия получила запрос о доставлении сведений по целому ряду вопросов, касающихся Восточной Европы. Запрашивалась она, например, о том, польская ли местность Черновицы, Тарнополь, Тешин? Об этом мы узнали через Лерса, и сразу же решили с Кутайсовым помочь Лерсу осветить эти вопросы в желательном для России смысле. Немало удивил нас тогда этот запрос, ибо писавшие его в Вашингтоне не имели абсолютно никаких сведений о географии Восточной Европы.
Также в ноябре стали хлопотать мы с Калишевским о пропуске нас в Архангельск. Зависело это тогда от англичан, в миссию которых мы и обратились. Обещали нам о нас похлопотать, но разрешения мы так и не получили. Как мне тогда кто-то сказал, пропускались туда только бойцы.
В начале декабря ко мне приехал стокгольмский знакомый инженер Волков с предложением от имени А.Ф. Трепова вступить в состав образуемого им в Финляндии правительства для Петроградского района, которое потом должно было стать всероссийским. Мне предлагалось на выбор место министра продовольствия или народного здравия. Министром иностранных дел должен был быть барон М.А. Таубе, финансов – Путилов и военным – Юденич. Весь рассказ Волкова произвел на меня весьма странное впечатление, ибо из него совершенно ясно было видно, что ни денег, ни войск у Трепова не было, а имя его отнюдь не могло поднять на борьбу не только массы, но в то время даже небольшие группы русских людей. Ответив Волкову уклончиво, я написал непосредственно Трепову и высказал ему прямо мое изумление по поводу полученного мною предложения. Недели через две я получил от Трепова ответ, менее холодный, в котором он полностью отрекался от Волкова. Вскоре, однако, в Стокгольме появился Таубе, и в связи с этим в газетах появились телеграммы об образовании в Финляндии антибольшевистского правительства при участии в нем Юденича. Очевидно, отрицания Трепова не вполне отвечали действительности.
Через несколько дней в Стокгольм приехал и Юденич, но уже не в качестве члена правительства, а как будущий главнокомандующий. Начались переговоры его с союзниками о сформировании им антибольшевистской армии. С Юденичем приехал и Глеб Даниловский, вместе с ним и генералом Шварцем выехавший из Петрограда и бывший у Юденича штаб-офицером для поручений. Получил я от него за это время несколько писем, где он предлагал мне разные большие назначения. Уже тогда и эти письма производили на меня странное впечатление. Месяца через два или три приехал от Юденича в Данию генерал Горбатовский, дабы наладить отправку в Финляндию наших военнопленных-антибольшевиков, желающих поступить в армию Юденича, надеявшегося тогда собрать отряд в 40000 человек. В конце концов, через Копенгаген прошло, вероятно, не больше 500 таких военнопленных, да и то почти все они направлялись в Архангельск.
О Петрограде много и интересно рассказал в те дни барон М. Шиллинг, бывший директор канцелярии Министерства иностранных дел, выбравшийся при помощи датчан в качестве большевистского представителя по закупке каких-то семян, которые тогда закупались здесь для Москвы. Но операция проходила тогда с большими недоразумениями, и вывезти эти семена своевременно не удалось, чему немало содействовали и русские эмигранты.
Тогда же намечалась в Дании еще одна организация, довольно своеобразная. В числе перебравшихся в Данию из Финляндии были двое служивших там в контрразведке: Гришковский и Кулибин. Теперь Гришковский вошел в связь с американской контрразведкой и обратился ко мне, Кутайсову и Калишевскому с просьбой руководить им в осведомлении американцев, дабы освещать им возможно полно все обсуждавшиеся на Мирной конференции вопросы, интересные для России, в русском духе. Такого материала, интересного и для американцев, у нас было, однако, в то время очень мало. Во всяком случае, обрабатывали мы его так, чтобы от него было больше пользы для России.
Декабрь был временем наибольшего разгара эпидемии «испанки», или испанского гриппа. В редкой семье не было больных, в иных лежали все. У нас заболели Нуся и прислуга. На помощь больным пришли бойскауты, которые развозили по квартирам больных пищу, изготовляемую городским самоуправлением.
16 декабря появился у нас в комитете некий доктор Зильберштейн, попавший раненым в плен в 1918 г. и теперь вместе с французскими пленными возвращавшийся во Францию. Многое рассказал он нам про печальную эпопею разложения наших вой ск во Франции, о которой мы почти ничего не знали. Сам он пошел после этого в русский легион, отчасти образованный полковником Готуа, и в нем и был ранен. Теперь он просил устроить лекцию о большевизме для приехавших в Данию вместе с ним французских офицеров. Мы это и сделали. Конспект лекции мы выработали совместно, а разработал ее и сделал сам доклад Мышецкий. Зильберштейн, наоборот, сделал доклад в Русском обществе о наших войсках во Франции.
Были у меня в это время случайные встречи с Маннергеймом, заходившим к Мейендорфу, с которым он был в свойстве по 1-ой жене. Маннергейм мне намекнул на мою брошюру и сказал: «А вы нас все не любите». Одно время дочери Маннергейма гостили у Мейендорфа. Затем появился у нас инженер Шуберский, много рассказывавший нам про Юг, где у Деникина был министром путей сообщения его брат.
Появился у нас инженер полковник Ярон, первый привезший сведения об образовавшейся в районе Пскова Северной армии. Узнали мы и здесь больше про неурядицы при ее командующих Вандаме и Нефе, про падение Пскова и про развал армии после этого. Тем не менее, все эти рассказы еще больше укрепляли нас в мысли о необходимости объединиться около одного центра, которым в ту минуту нам рисовался Юденич. В частности, за эту мысль особенно горячо стоял пароходовладелец Зеленов, один из первых высказавший готовность поставить и себя, и свои средства (в каком размере, правда, не знаю) в распоряжение этого генерала.
Около 20-го декабря началось обсуждение вопроса о создании в Дании особого благотворительного общества. Инициатором его явился Панафидин, собравший вокруг этой идеи самую разнообразную публику. После нескольких предварительных совещаний, в которых наметили и устав общества, и его состав (причем, наша группа настояла на недопущении в него банкиров Животовского и Шкафа, людей с деньгами, но и с неважной репутацией) Общество и было образовано. Первоначально Панафидин собрал на него значительную сумму, которая и дала возможность помочь ряду русских, заброшенных судьбой в Данию, преимущественно из интернированных ранее в Хорсереде. Фактически главную работу в обществе очень скоро стала нести С.Н. Потоцкая, продолжавшая и позднее стоять во главе его.
В конце декабря состоялось общее собрание Русского общества для перевыбора его Комитета. В этот раз произошла борьба за Калишевского, которого тщетно старалась провалить группа Гмелина, проводившая некоего генерала Любимова, бывшего корпусного инженера и строителя укреплений в Финляндии, работавшего одно время в канцелярии в Хорсереде. Уже давно Калишевский был недоволен слабостью и даже двуличностью Гмелина, а Любимова прямо подозревал в воровстве, с лета же 1918 г. у них отношения совершенно обострились, ибо Гмелин вписал и себе, и Любимову целый ряд сумм, на которые, по мнению Калишевского, они не имели права. У меня осталось в памяти только одно, а именно, что Гмелин выписал себе содержание по чину подполковника, а не ротмистра на том основании, что он был бы уже произведен в этот чин, если бы не было революции. На замечания Калишевского Гмелин пустил сплетню, что обвинения его Калишевским вызваны тем, что он ему отказал в выдаче ссуды из казенных денег в счет причитавшегося ему содержания…
Заканчивая на этом воспоминания о нашей жизни в Дании в 1918 г., перейду теперь к воспоминаниям о жизни моих родителей за эти последние годы их жизни.
За время с нашего отъезда из Петрограда и до марта 1919 г. письма получались от мамы довольно аккуратно, сперва по почте, а затем почти исключительно через Датский Красный Крест, закрывшийся в Петрограде в марте 1919 г. После этого у меня было уже от мамы только несколько писем за полтора года, а последнее было написано всего за неделю до ее смерти. В первых письмах она продолжала все еще жить заботами о брате Юше, повторяла просьбы о высылке ему денег и продовольственных посылок – ему или его товарищам по плену. Затем, когда Юша приехал в Данию и произошел большевистский переворот, жизнь моих постепенно переменилась. Сперва в письмах слышится надежда на скорое падение большевиков, затем они начинают ждать освобождения извне – от немцев или союзников, потом эти надежды ослабевают, остаются только мечты о свидании с нами, но мечты довольно неуверенные.
В первые месяцы мама не жалуется на недостаток денег. Хотя банки и были закрыты, но еще кое-что давали дом'a, удавалось кое-что продать. Мама уже давно закупала провизию про запас, теперь она много закупала сушеных яиц и картофеля и имела возможность не только кормить своих, но и подкармливать родных и хороших знакомых. Продала мама за это время нашу обстановку, получила, что могла из банков, но наши драгоценности пропали.
Брат Адам, будучи уволен в отставку еще в октябре, в ноябре уехал с семьей в Сухуми, куда его пригласил один из его подчиненных Шангилай, которого он вырвал у солдат во время Корниловского движения. Таким образом, все мы, трое сыновей, оказались с семьями вне Петрограда, и мама стала теперь заботиться о снабжении всех нас деньгами. Теперь я даже не представляю себе, как она могла добывать столь значительные суммы для нас. К сожалению, из посланного Аде почти ничто не дошло. Не ограничивалась, однако, мама помощью нам, но помогала и другим родным.