Записные книжки
Шрифт:
Боров переходит из рук в руки; первый работник соскребает щетину, оставшуюся после обработки в машине, второй потрошит внутренности, третий отрезает окорока. Работа не прерывается ни на минуту, и я задался вопросом: что случилось бы, если бы кто-то забылся и не выполнил свою задачу. Мое внимание привлек седобородый старик — он отработанным движением заносил огромный топор и обрубал окорока. Во взмахе его топора, таком четком, размеренном и безостановочном, было нечто поразительно загадочное. Мне сказали, что старик выполняет эту работу тридцать лет кряду.
Уобаш-авеню.Многоэтажные дома, белые, красные, черные, но краска на них уже пооблупилась; с пожарными лестницами, которые кажутся диковинными паразитами на жутковатых, вымахавших чуть ли не под небо растениях. Длинная череда машин вдоль обочин. Приглушенный рев поездов над-земки, быстрые, подрагивающие вереницы битком набитых трамваев, оглашающих улицы грохотом, пронзительный вой клаксонов, резкие, повелительные свистки полицейских, регулирующих движение. Ни одного праздношатающегося. Все спешат. Дворники в белой форме, ремесленники в заношенных коричневых или синих комбинезонах. Мешанина рас — славяне, тевтонцы, ирландцы с улыбками от уха до уха и цветущими лицами, жители
X. Б.поехал ненадолго в деревню. В доме по соседству жила тихонькая чопорная старушка; они познакомились — чем дальше, тем больше находил он в ней сходство с женщиной, заподозренной в убийстве, прогремевшем на весь мир полвека назад. Ее судили, признали невиновной, но улики настолько изобличали ее, что, несмотря на оправдательный приговор, общественное мнение посчитало убийцей именно ее. Она поняла, что X. Б. догадался, кто она, укорила его за любопытство, потом сказала: «Вы, вероятно, хотите знать, убийца я или нет. Да, убийца, более того, если бы время вернулось вспять, я бы поступила точно так же».
Итальянец, спасаясь от голода, приехал в Нью-Йорк и со временем достал работу уличного торговца. Он пылко любил свою жену, которая осталась в Италии. До него дошли слухи, что с ней спит его племянник. Он пришел в бешенство. Денег, чтобы возвратиться в Италию, у него не было, и он написал племяннику, чтобы тот приехал в Нью-Йорк: здесь, мол, можно хорошо заработать. Племянник приехал, и тем же вечером муж убил его. Мужа арестовали. Жену доставили в Америку и, чтобы спасти мужа, на суде она — вопреки истине — показала, что племянник был ее любовником. Мужа приговорили к тюремному заключению, но вскоре освободили досрочно. Жена ждала его. Он знал, что она хранила ему верность, но ее признание он перенес так же тяжело, как если бы она ему изменила. Оно мучило его. Позорило. Он устраивал жене страшные сцены, и в конце концов, в полном отчаянии, сознавая, что иного выхода нет, жена — а она любила его — попросила убить ее. Он вонзил ей нож в сердце. Защитил свою честь.
Путешествуя по Америке, я часто задавался вопросом, кто эти люди, с которыми я встречаюсь в салон-вагонах поездов или в гостиных отелей, где они сидят в креслах-качалках с плевательницей обок и глазеют в большие зеркальные окна на улицу. Я гадал, какую жизнь они ведут, о чем думают, каков их образ мыслей. В дурно сидящих готовых костюмах, крикливых рубашках и броских галстуках, раздобревшие, бритые, но с проступающей щетиной, в сбитых на затылок шляпах, жующие сигары, они были для меня все равно что китайцы, только еще более непроницаемые. Я не раз пытался вступить с ними в разговор, но не находил общего языка, на котором мог бы вести беседу. Я их робел. Теперь, прочтя «Главную улицу», я чувствую, что лучше узнал их. Мне понятно, кто они, как они ведут себя дома, о чем говорят. Мое знание человеческой природы обогатилось. Синклер Льюис не только точно описал обитателей городка Среднего Запада, он сделал нечто большее, и я так и не решил, произошло это сознательно или случайно. Он отобразил весьма любопытный факт — появление социальных различий, играющих столь важную роль в европейской жизни. Но в то время как в Европе война, по общему мнению, стерла многие классовые различия, здесь они нарождаются, и наблюдать это любопытно. Сюжет «Главной улицы» незамысловат: в ней повествуется о браке леди с мужчиной, которого нельзя назвать джентльменом. Он славный малый, и тем не менее она страдает — у него пошлые привычки, и она вынуждена вращаться среди людей невысокого пошиба. В Англии в таком случае женщина заранее представляет, какая пропасть между разными слоями общества, и вряд ли решится на подобный брак. Друзья скажут: «Голубушка, он милейший парень, никто этого не отрицает, но он не джентльмен, и ты будешь с ним несчастна». Костяк сюжета составляет расслоение, существующее в деревенском обществе: торговец смотрит свысока на фермера, фермер на наемного работника. Классовые различия здесь не менее сильны, чем в английской деревне. Но в английской деревне каждый человек знает свое место, и неравенство не вызывает у него озлобления. Видимо, всякая цивилизация по мере того как она усложняется и окостеневает порождает все более дробное классовое расслоение, и откровенное признание этого факта освобождает умы от многих пут. В обществе, изображенном в «Главной улице», каждый человек на словах допускает, что он ничем не лучше других, но в душе никогда с этим не согласится. Банкир ни за что не пригласит к себе зубного врача, зубной врач не станет якшаться с портновским подмастерьем. Пустые речи — а их произносится так много — о равенстве ведут к близости напоказ, но в итоге те, кто занимает низкое положение, еще более остро ощущают, что никакой внутренней близости нет; вот почему именно в Америке классовая ненависть в конечном итоге скорее всего переродится в жестокую вражду.
1921
Хэддон Чэмберс.Утром мне сообщили, что умер Хэддон Чэмберс и я сказал: «Бедняга, какая жалость», но тут же осознал, что платил дань дурацким условностям. Хэддон Чэмберс, по своим понятиям, преуспел. Жил в свое удовольствие. Но его время ушло, и человеку его склада будущее не сулило ничего хорошего, разве что по бойкости ума он обрел бы новую опору в философии. Он умер вовремя. Если его вообще не забудут, то благодаря не пьесам, а фразе «У случайности — длинные руки». Не исключено, что она умрет лишь вместе с языком. Маленький, сморщенный, франтоватый, он чем-то напоминал сухой лист; и, как и сухой лист, он влетал в злачные заведения, где вечно торчал, болтался там-сям, но нигде подолгу не задерживался, тут же вылетал — и его несло неведомо куда. Казалось, он ни к чему не привязан по-настоящему. Он и приходил, и уходил, не преследуя никакой цели, словно был игрушкой до крайности безразличного случая. На первый взгляд он казался моложавым, но вскоре обнаруживалось, что он стар, да-да, стар: глаза его, когда он давал себе передышку, выражали мертвенную усталость, лишь усилием воли он заставлял их оживать; его лицо отличалось неестественной гладкостью — видимо, его подолгу массировали и питали разными кремами; глядя на Хэддона Чэмберса, можно было подумать, что его давным-давно похоронили, а потом отрыли. Из-за этого он казался гораздо старше своих лет. Он скрывал свой возраст. Молодился с основательностью, которую ни в чем больше не проявлял. У него была слава Дон Жуана, и ею он дорожил куда больше, чем той,
1922
Романистам прежних времен, воспринимавшим людей только в одном определенном свете, было легче. Как правило, их положительные герои были в высшей степени добродетельными, а негодяи насквозь гнусными. Но возьмем, к примеру, X. Она ведь не просто лгунья, она дня прожить не может, не сочинив очередных злобных, ни на чем не основанных небылиц, и рассказывает их так убедительно, в таких подробностях, что невольно думаешь: а ведь она сама в них верит. У нее железная хватка, она не задумываясь пойдет на любую уловку, лишь бы добиться своего. Стремясь пробиться в общество, она нагло навязывает свое знакомство людям, которые наверняка предпочли бы его избежать. X. страшно честолюбива, но в силу своей ограниченности довольствуется второразрядной добычей: обыкновенно ей достаются секретари влиятельных людей, а не сами великие мира сего. Она мстительна, ревнива и завистлива. Вздорна и неуживчива. Тщеславна, вульгарна и хвастлива. В этой женщине много по-настоящему дурного.
При этом она умна. Обаятельна. Обладает изысканным вкусом. Она великодушна и способна потратить все свои деньги, до последнего гроша, с тою же легкостью, с какой тратит чужие. Хлебосольная хозяйка, она радуется, доставляя удовольствие гостям. Ее глубоко трогает любая любовная история, она не пожалеет сил, пытаясь облегчить бедственное положение людей, до которых ей, в общем-то, нет никакого дела. Если кто заболеет, она будет самой образцовой и преданной сиделкой. Она веселый и приятный собеседник. Ее самый большой дар — способность сочувствовать другим. Она с искренним состраданием выслушает ваши жалобы на превратности судьбы и с непритворным добросердечием постарается их облегчить или поможет нести их бремя. Она проявит подлинный интерес ко всем вашим делам, вместе с вами порадуется вашему успеху и разделит горечь неудачи. Есть в ней, стало быть, и истинная доброта.
Она отвратительна и мила, алчна и щедра, жестока и добра, злобна и великодушна, эгоистична и бескорыстна. Каким же образом может писатель свести эти несовместимые черты в единое гармоничное целое, создавая достоверный образ?
В этой связи поучительно вспомнить «Кузена Понса» Бальзака. Понс — обжора. Чтобы утолить свою низменную страсть к еде, он в обеденный час навязывается к людям, которым его общество явно не по вкусу, и, не в силах обойтись без вкусной еды и хорошего вина, терпит откровенную холодность и неприветливость хозяев, насмешки слуг. Он падает духом, если приходится обедать дома и за собственный счет. Порок этот омерзителен, и наделенный им персонаж вызывает лишь отвращение. Но Бальзак стремится вызвать у читателя сочувствие к Понсу и добивается этого с большой изобретательностью. Во-первых, он рисует тех, за чей счет его герой предается чревоугодию, как людей гнусных и вульгарных; во-вторых, он наделяет своего героя, коллекционера, безупречным вкусом и страстью к прекрасному. Понс готов отказывать себе не только в роскоши, но и в самом необходимом, лишь бы купить картину, предмет обстановки или фарфоровую безделушку. Бальзак вновь и вновь подчеркивает доброту, простодушие Понса, его дружелюбие, и постепенно забываешь его постыдную жадность и ту низкую лесть, которую он расточает, пытаясь возместить съеденное, и даже преисполняешься к нему глубоким сочувствием, с ужасом взирая на его жертвы. Им, вообще-то говоря, приходилось несладко, но Бальзак не наделил их ни единым подкупающим свойством.
Я знаю миссис А. много лет. Она американка, замужем за дипломатом, который до войны служил в Петербурге. На днях я встретил ее в Париже. Она рассказала мне про приключившийся с нею странный случай, который лишил ее душевного равновесия. Какое-то время тому назад она столкнулась с одной своей русской приятельницей; миссис А. знала ее еще до революции; та была богата, и миссис А. частенько бывала на ее приемах. Теперь же она ужаснулась, увидев, как плохо одета, как жалко выглядит ее давняя знакомая. Миссис А. дала ей десять тысяч франков, чтобы та купила себе приличную одежду, в которой могла бы получить место продавщицы или что-то в том же роде. Когда неделю спустя она опять ее встретила, та была в прежнем стареньком платье, в ветхой шляпке и поношенных туфлях. «Почему же вы не купили себе новой одежды?» — спросила миссис А. Изрядно сконфузившись, ее русская знакомица сказала, что все ее друзья обнищали и ходят в отрепьях, и ей претит мысль, что она одна-единственная будет одета хорошо, а потому она пригласила своих друзей в «Тур д'Аржан» и угостила их роскошным обедом, после чего они еще заходили в разные кабачки, пока не истратили все до последнего франка. Домой вернулись в восемь утра без гроша за душой, усталые, но счастливые. Придя к себе в «Ритц», миссис А. рассказала эту историю мужу, и тот страшно рассердился на нее за выброшенные на ветер деньги. «Подобным типам не поможешь, — заявил он. — Это люди пропащие».