Заплыв (рассказы и повести, 1978-1981)
Шрифт:
— Тк зачем же, тк льётся ведь…
Но Мокин вдруг присел на широко расставленных ногах, лицо его окаменело. Он вобрал голову в плечи и, скосив глаза на сторону, выцедил:
— А нннну-ка. А ннну-ка. К ееебееени матери. Быстро. Чтоб духу твоего… пппшёооол!!!
И словно пороховой гарью шибануло из поджавшихся губ Мокина, ноги председателя заплелись, руки затрепетали, он вылетел, чуть не сбив стоящего у ворот Кедрина. Тот цепко схватил его за шиворот, зло зашипел сквозь зубы:
— Куууда… куда лыжи навострил, умник? Стой. Ишь шустряк-самородок.
И,
— Вот ведь, едрён-матрен Михалыч! Спичку бросил!
Кедрин удивлённо поднял брови.
Тищенко взглянул на рвущееся из ворот пламя, вскрикнул и закрыл лицо руками. Мокин растерянно стоял перед секретарём:
— Вот ведь оказия…
Тот помолчал, вздохнул и сердито шлёпнул его по плечу:
— Ладно, не бери в голову. Не твоя вина.
И, прищурившись на оранжевые клубы, зло протянул:
— Это деятель наш виноват. Техника безопасности ни к черту. Сволочь.
Тищенко лежал на земле и плакал. Мокин выплюнул папиросу, подошёл к нему, ткнул сапогом:
— Ну ладно, старик, будет выть-то. Всякое бывает. — И, не услыша ответа, ткнул сильнее: — Будет выть-то, говорю!
Председатель приподнял трясущуюся голову.
Кедрин, поигрывая желваками скул, смотрел на горящую мастерскую.
— Эх маааа. — Мокин сдвинул фуражку на затылок, поскрёб лоб. — Во, занялось-то! В один момент.
И, вспомнив что-то, поспешно положил ящик на землю, склонился над ним:
— А у нас — стоит, родная, целёхонька! Во, Михалыч! Законы физики!
Кедрин подошёл, быстро отыскал на макете мастерскую, протянул руку. Приземистый домик с прочерченными по стенам кирпичами затрещал под пальцами секретаря, легко отстал от фальшивой земли.
Кедрин смял его, швырнул в грязь и припечатал сапогом:
— Ну вот, председатель. И здесь ты виноват оказался. Всё из-за тебя.
— Из-за него, конечно, гниды, — подхватил Мокин. — Каб технику безопасности соблюл — рази ж загорелось бы?
Тищенко сидел на земле, бессильно раскинув ноги. Кедрин толкнул его сапогом:
— Слушай, а что это там на холме?
— Анбар, — с трудом разлепил посеревшие губы председатель.
— Зерно хранишь?
— Зерно, картошку семенную…
— И что, много её у тебя? — с издёвкой спросил секретарь.
— Тк хватит, наверно. — Косясь на ревущее пламя, Тищенко дрожащей рукой провёл по лицу.
— Хватит? Ну дай-то бог! — Кедрин зло рассмеялся. — А то, может, потащишься в район лбом по паркету стучать? Мол, всё, что имели, государству отдали, на посев не осталось. Мне ведь порассказали, как вы со старым секретарём шухарились, туфту гнали да очки втирали. Ты мне, я тебе… Деятели.
Мокин вытирал платком закопчённое лицо:
— Старый-то, он, верно, паскуда
Тищенко тяжело поднялся, стал отряхиваться.
Кедрин брезгливо оглядел его — пухлого, лысого, с ног до головы выпачканного землёй, потом повернулся к Мокину:
— Вот что, Ефимыч, сбегай-ка ты в амбар, глянь, как там. Что к чему.
— Лады! — Мокин кивнул, подхватил ящик и бодро потрусил к амбару. Крыша мастерской затрещала, захрустела шифером и тяжело провалилась внутрь. Пламя хлынуло в прорехи, быстро сомкнулось, загудело над почерневшими стенами.
Тищенко всхлипнул.
Кедрин загородился рукой от наплывающего жара, толкнул председателя:
— Пошли. А то сами сгорим. Веди на ферму.
Тищенко как лунатик поплёлся по дороге — оступаясь, разбрызгивая грязь, с трудом выдирая сапоги из коричневой жижи.
Секретарь перепрыгнул лужу и зашагал сбоку — по серой прошлогодней траве.
В пылающей мастерской глухо взорвалась бочка и защёлкал шифер.
Мокин догнал их на спуске в узкий и длинный лог, по склонам сплошь заросший ивняком и орешником. Ломая сапожищами бурьян, он бросился вниз, закричал Кедрину:
— Михалыч!
Секретарь с председателем остановились. Мокин подбежал, запыхавшийся, красный, с тем же ящиком-макетом под мышкой. От него пахло керосином.
— Михалыч! Во дела! — забормотал он, то и дело поправляя ползущую на лоб фуражку. — Проверил я, проверил!
— Ну и что? — Кедрин вынул руки из карманов.
— Да умора, бля! — зло засмеялся Мокин, сверкнув рысьими глазами на Тищенко. — Такой порядок — курам на смех! Подхожу к амбару, а он — раскрыт! Возятся там какая-то бабища и старик столетний. Я к ним. Вы, говорю, кто такие? Она мне отвечает — я, дескать, кладовщица, а это — сторож. Ну я чин чинарём спрашиваю их: а что вы делаете, сторож и кладовщица? Да, говорят, зерно смотрим. К посевной. Дескать, где подгнило, где отсырело. Скоро, мол, сортировать начнем. И — снова к мешкам. Шуруют по ним, развязывают, смотрят. Я огляделся — вокруг грязь страшенная, гниль, говно крысиное — не продохнуть. А в углу, значит, стоит канистра и лампа керосиновая. Я снова к бабе. А это, говорю, что? Керосин, говорит, здесь электричества нет, должно быть, крысы провод перегрызли, так вот, говорит, приходится лампой пробавляться.
Кедрин помрачнел, по смуглым, поджавшимся щекам его вновь заходили желваки.
— Ну вот, тогда я ящик положил так-то вот и тихохонько, — Мокин аккуратно опустил ящик на землю и, крадучись, двинулся мимо секретаря, — тихохонько к мешкам подхожу к развязанным и толк их, толк, толк! — Он стал пинать сапогом воздух. — Ну и повалились они, и зерно-то посыпалось. Но скажу тебе прямо, — Мокин набычился, надвигаясь на секретаря, — говенное зерно, гоооовённое! Серое, понимаешь. — Он откинул руку, брезгливо зашевелил короткими пальцами. — Мокрое, пахнет, понимаешь, какой-то блевотиной.