Запомни его лицо
Шрифт:
На столе, в центре тарелки, всегда лежала записка: «Сашенька! Не забудь поесть. Мама».
Несколько раз рядом оказывалась другая тарелка, специально не мытая: я должен был удостовериться, что и мама позавтракала. Но однажды, убедившись, что это бутафория, я сказал:
— Ночью, перед сном, будем делить все, что у нас есть на завтрак. Делить поровну!
— Посмотри на меня: мне надо сбрасывать вес.
— Но набирать силы.
— Я требую справедливости! — Мама, как жрица к солнцу, возвела руки к лампочке без абажура. — Ты ведь еще…
— Вспомни бомбоубежище!
…Мы
Вверху первой полосы широко расположились слова, называемые в газете «шапкой»: «Вчера — стройучасток, сегодня — цех!» Это была действительно «шапка», потому что газетный номер как бы надел эти слова себе на голову.
Вторая полоса повествовала о том, как на строительстве «разные бригады объединились в едином порыве».
— Найди другие слова, — потребовал Кузьма Петрович. И, показывая, что это нелегко, преодолел пальцами правой руки свои стоймя стоявшие волосы, которые сравнивали с рыжими металлическими пружинками. — Мысль правильная! Но словами можно мысль укрепить, а можно и укокошить.
Укреплять мысли словами он заставлял меня ежедневно.
Кузьма Петрович был не только влюблен в Ивашова, но и в чем-то невольно ему подражал. Цитировал его высказывания… Но всегда со ссылками на первоисточник. Чаще всего он напоминал мне слова Ивашова о том, что каждый и в нечеловеческих, антигуманных условиях должен оставаться человеком и гуманистом.
Оставаясь таким, Кузьма Петрович сказал:
— Надо сделать этот номер праздничным. Людям в любых обстоятельствах необходимы и праздники. Хоть короткие… Как передышки!
Дом культуры приглашал в тот день на литературный концерт. Приезжали знаменитые актеры, которые гастролировали по Уралу и читали стихи классиков. Для придания номеру праздничности я еще днем продиктовал заметку в несколько строк о том, как вечером классическая поэзия воодушевила строителей на новые подвиги. Информационные материалы не требовали поиска слов: они просто оповещали.
— Все должно быть в жанре!.. — говорил Кузьма Петрович. — Это закон не только искусства, но и газетного дела.
— Может быть, пойдем на концерт? Он продлится часа полтора… А потом уже в типографию? — зашторив от смущения своей густой прядью оба глаза, предложила мне Ася.
Так как праздничный номер был подготовлен целой бригадой собственных корреспондентов заранее, представлялась редчайшая возможность отправиться в типографию засветло, пораньше вернуться оттуда и выспаться.
«Лучше напишу еще одно стихотворение о любви, пусть неклассическое… И тем обрадую Асю. А сам высплюсь!» — подумал я. И ответил:
— Давай лучше отдохнем. Хоть раз. Посмотри на себя!
Я с осуждением уставился на ее аскетически худое лицо.
— Давай, — без упрека согласилась она.
На следующий день я явился в редакцию выспавшимся и потому в бодром настроении.
Ася,
Она не должна была приходить по утрам. Но Кузьма Петрович, как мне потом стало известно, вызвал ее. Сам он совершал безостановочные зигзаги по комнате, точно по лабиринту.
— Ну, как вечер поэзии? — бросил он мне навстречу вопрос. — Воодушевил на новые подвиги?
— Не знаю, — ответил я.
— У нас на второй полосе написано, что воодушевил. Как говорится, черным по белому!
— А в чем дело?
— А в том, что вечер не состоялся. Дорогу метель занесла… И знаменитые чтецы не приехали. На подвиги воодушевляли табельщица Лида и ее хор. Спроси у нашего Эдика. Он подробней расскажет.
— Не приехали? — оторопело переспросил я.
Он продолжал резкие зигзаги по комнате.
— Но ведь это… мелочь, — неожиданно вступилась за меня Ася.
Зигзаги прекратились. Кузьма Петрович застыл.
— Мелочь, размноженная типографским способом и таким тиражом, — это не мелочь! «Классическая поэзия вдохновила на новые подвиги…» Сами эти слова опошлены, превратились в насмешку. — Я вспомнил слова Александры Евгеньевны о том, что не следует принимать доброту за слабость. Кузьма Петрович не мог освободиться от гнева. — Как говорят, «единожды солгавши, кто тебе поверит?». Представьте себе: такая с виду незначительная неправда способна породить недоверие ко всему, что напечатано в номере! А там написано про немыслимое самопожертвование человеческое… Как же рядом с этим может быть ложь? Сегодня, в семь часов пятнадцать минут утра, такой вопрос задал мне Ивашов. Я взял вину на себя.
— А что он… в ответ? — проговорил я.
— Сказал, что мое боевое прошлое не позволяет ему сказать все, что он думает.
Но у меня такого прошлого не было.
Я слышал, что непрочные связи разлука уничтожает, а прочные делает еще более неразрывными.
В справедливости первого утверждения убедиться нс было случая. А точность второго нам доказала Александра Евгеньевна: письма ее были частыми и подробными. Они неизменно состояли вроде бы из трех глав… В первой Александра Евгеньевна давала советы маме как главному врачу поликлиники. Во второй передавала привет от Нины Филипповны и рассказывала, как та постепенно, с помощью работы и книг, возвращается к жизни. А третья глава была посвящена мне… В ней Александра Евгеньевна просила не обманывать доверие Ивашова и попутно восторгалась им, чтобы я понял: доверие такого человека обмануть нельзя.
Но я обманул… Маленькая неправда исказила лицо праздничного номера, отвлекла на себя внимание читателей. Подмешала к восхищению и гордости иронию недоверия.
— Какая разница — маленькая заметка оказывается липовой или большая? — вопрошал меня Кузьма Петрович. — Чайная ложка дегтя и ложка столовая одинаково способны отравить бочку меда. Факты, даты, имена и фамилии — все проверять. В одной редакции до войны висел неглупый транспарантик: «Что Твен — это точно, а что Марк — надо еще проверить!»