Заповедь речки Дыбы
Шрифт:
Студент, словно птица сложенные крылья, приподнял недоуменные плечи и втянул голову.
— Да вы не поняли меня просто. Я же вовсе про другое говорил…
— Ну, что он, тот парень-то? — нетерпеливо перебив начальника, прицелился взглядом в Митрофаныча Павлик.
— А вот то-то и оно, што он? Убегайте, мол, девкам кричит. Прячьтесь. Задержу, мол, я его. Девки врассыпную да к поселку. Парнишка — шуметь, кричать, а сам к медведю, к медведю. А ведь никакого оружия. Ножа даже, какого-нито… И голо кругом — тун-н-дра, одним словом, на виду все, как на столе. А ты, брат, говоришь — люди. Люди они везде — люди.
Студент задумчиво глядел на огонь. Сейчас, в сумерках, в лице его не было ничего начальственного. Он напоминал доброго мальчика, отличника и аккуратиста из школьной телевикторины, который добросовестно молчит, ожидая очереди отвечать на заранее продуманный ответ.
Пашка, сидевший дальше всех от костра и почти совсем скрытый теменью, резко дунул на огонек папиросы — от нее посыпались яркие оранжевые искры. На миг лицо его осветилось, и я Пашки не узнал. Целое лето таскали мы с ним рюкзаки, бегали с рейками и рубили кустарники. Было с ним просто и легко. Он никогда не спорил. Как-то незаметно брал себе половину работы, но когда надо, и без суеты и не унижая моего достоинства, еще и помогал. И лицо его — озорное, мальчишеское, тоже к нему располагало. Мне Пашка нравился. А сейчас он показался мне чужим и совсем незнакомым.
— Ну, и к чему ты это рассказал? — обратился он к Митрофанычу спокойно, но как-то насмешливо.
Митрофаныч плюнул на цигарку, посмотрел, как она загасла, и бросил окурок в костер.
— А к тому, что вот какие люди в тундре живут. Не вам, городским, чета.
Пашка тоже швырнул окурок в костер и встал.
— Не пойму я тебя, Митрофаныч. Что ты все поучаешь! Строишь из себя. Мудрец, понимаешь, нашелся. Городские…
Пашка замолчал на минуту и неожиданно заговорил совершенно спокойно, громко и ровно.
— Может, твой парень перед девкой повыпендриваться захотел, — сверху глядя на сидящего Митрофаныча, четко выговаривал Пашка. — Ты за дурочек-то нас не считай. Медведь он не… Он всех бы ловить не стал. В крайнем случае, одного придавил бы, закатал в мох да и ушел. Надо было только не орать, а мертвым притвориться. А то бы и совсем… Или разом на него кинуться — напугать. Или в разные стороны побежать. Он бы и растерялся. Еще можно было мох запалить и дымом его отпугнуть. — Без раздумий выкладывал Митрофанычу Пашка. — Дурак он, парень-то твой. Не сообразительный…
Митрофаныч сидел не меняя позы, только грустно и несогласно качал головой.
— Ладно, отдыхайте. Я за водой пойду, — вдруг, словно спохватившись, как-то устало даже сказал Пашка. — Утром на чай не хватит. Будем перед работой коноводиться.
Он выщелкнул из пачки новую папиросу, выкатил из костра вишневый уголек и, нагнувшись, склонив голову набок, как это всегда делал Митрофаныч, прикурил. Некоторое время он шарил возле рюкзаков, а затем, позвякивая чайником и пустой канистрой, ушел в отсыревшую понизу мозглую темень.
— Эй, Пашка, куда? Рассветет — сходим, — забеспокоился и пытался остановить его я. Но Пашка не отвечал, и бряканье пустого чайника затихло в глухой дали.
— А ты што же молчишь, начальник? — Митрофаныч сел на лапнике, обхватил колени руками. — Возверни его, — равнодушно произнес он. — Теменно, смурно. Заблудится. Придется полночи аукаться. Ни сна, ни отдыха не станет.
— Бесполезно. Не вернется он без воды. Я его знаю.
Студент проговорил это просто и раздумчиво. Голос начальника удивил нас, потому что все лето он старательно избегал именно простоты в отношениях, наивно полагая, что любая строгость в начальнике обязательна для авторитета.
— Во, я те и говорю: раз знаешь, так и верни, — не настойчиво, впрочем, вставил Митрофаныч.
— Да нет, Митрофа-а-ныч, я его давно знаю. Лет пять.
Студент примолк, и беззвучие вокруг костра сомкнулось. Мы с Митрофанычем затаились, и сделалось нам как-то неловко: боясь спугнуть откровение начальника, ждали мы продолжения его слов и надеялись найти в них оправдание себе, потому что в росную туманную сырость идти за Пашкой и наверняка промокнуть не хотелось.
А может, так думал только я, а Митрофаныч и не собирался покидать пышущий жаром костер? Он снова полез за кисетом и стал сворачивать цигарку. В поле курил он исключительно махорку и с таким ядовитым добавком, что ни комар, ни мокрец ближе чем на метр к нему не подлетали.
— Павлик просил не рассказывать до осени, но уж теперь… Осталось нам работы на неделю, — окончательно собравшись с мыслями, заговорил студент.
Митрофаныч раскурил, затянулся и с удовольствием выпустил клуб табачного дыма вверх.
— Да, быстро мы в этом году управились, — сказал он вкрадчиво, подразумевая, что и от начальника это тоже зависело.
— У Павлика ведь отец военный, — не ответив Митрофанычу, продолжал наш студент-начальник.
Его, видимо, прорвало: слова полились сами собой. Казалось, он и про нас-то забыл.
— В школе Павлик совсем хилым был мальчишкой. Еще в восьмом классе решил, что пойдет в военное училище. Записался было в парашютный кружок, а комиссия забраковала. Ну и понял, что эдак его вообще даже по призыву не возьмут. Так что придумал? После девятого класса перешел в вечернюю школу. Устроился в кузницу работать. Как уж и что — не знаю. Мать в слезы. Отец помалкивал: он такой. А Павлик работал. Спортом занимался. Бегом. И стрельбой. До первого разряда в конце концов добрался. Когда я на втором курсе учился, познакомил его со своими ребятами. Некоторые из наших побывали уже в экспедициях. Как-то ребята задирать его стали. Стрелок-то, мол, стрелок, а медведя увидишь — штаны менять придется. А что из этого вышло?
Он ведь, Пашка-то, обидчивый. В охотобщество записался. Зимой уехал куда-то на три месяца. Перед самой армией отпуск накопил, и никому ни слова. Я с ним после разговаривал — как промысловик, оказывается, охотился. Раньше, говорит, учили стрелять, и я все понимал. Мушка, мишень, линия прицеливания, а теперь объяснить не могу, как в зверя целюсь. Это, говорит, не наука, а инстинкт.
— Инстинкт? Ну, ну. Похоже, — с хитринкой поглядывая на начальника, одобрил Митрофаныч.
— А я вот не пойму, — продолжал студент, — он вообще-то добрый и, как друг, он… слово держит. Ну вот как начнет про свою охоту рассказывать, вот как сейчас, чужой становится, жестокий. В армии он здесь служил. На Камчатке. На погранзаставе. Рассказывал, как они для собак нерпу били. Дубинками добивали. Я все понимаю: это необходимость, собачек надо кормить, и служебных, и ездовых. Но все-таки… Что-то не так. Я не могу объяснить. Слишком подробно, что ли, рассказывает? С удовольствием. И еще, говорит, здесь решил в училище не поступать. Спрашиваю: почему? Молчит.