Заповедник, где обитает смерть

Островская Екатерина

– Я Надю нашел на городских соревнованиях школьников в Красноярске. У них там было первенство по лыжам. Не знаю, зачем пошел туда. Видимо, кто-то мне постучал в сердце и позвал. Выбрал место возле трассы: там как раз подъем заканчивался, а потом достаточно крутой спуск. Бегут дети. По-разному бегут: кто быстро, кто тащится еле-еле, язык на плечо. Вдруг смотрю: девочка в горку идет. Грамотно так поднимается, старается вовсю. Слышу ее дыхание и понимаю: правильно дышит. Четко так, спокойно и размеренно. Правильнее не бывает – я даже могу, глядя со стороны, ее пульс определить. Она проносится мимо, начинает спускаться, палками отталкивается. «Сейчас свалится, – думаю, – здесь притормаживать надо, потому что в конце спуска крутой поворот – не устоять ей». Устояла,

повернула и скрылась с моих глаз… А этого не может быть, чтобы устоять на такой скорости. Я вниз за ней, с горки спустился. Так и есть – лежит… Точнее, уже поднимается… Снова бежать начинает, а носок одной лыжи сломан. Все равно палками отталкивается. И к финишу… С километр так шла. Я за ней поспешаю. Пришел к финишу – она там. Плачет. Точнее, слезы текут, а истерики нет. Лыжи свои к себе прижимает, а их, по сути, уже выбрасывать можно.

– Не плачь, – говорю, – хорошо бегаешь.

– Бегала, – отвечает, – я теперь без лыж осталась. А они дорого стоят.

Шесть лет назад это было. Сколько же ей…

– Тринадцать лет, – подсказал Волошин.

– Ну да. Короче, посадил я ее в машину и с ней вместе домой. По дороге спрашиваю, хочет ли она лыжами или биатлоном серьезно заняться? Девчонка кивает. Приехали мы к ней. Однокомнатная «хрущоба»: комната четырнадцать метров, кухня пять квадратов, санузел совмещенный, сидячая ванна. Мебель старая, разбитая. Нищета страшная! Но прибрано все. Чисто. Вскоре мать подошла. Я к ней с разговорами о спортивном будущем Нади, а та в ответ, что не против, но Надина помощь в семье нужна, дескать, есть еще одна дочь – маленькая совсем. Отца нет: погиб как-то по-глупому. Денег не хватает, мать на трех работах горбатится, точнее на двух, а третью за нее как раз Надя выполняет – почту разносит. Говорю: «Ваша девочка – большой талант. Будет жить в интернате на полном обеспечении, а я постараюсь для нее стипендию выбить. Стипендия маленькая, но уж не меньше тех крох, что она на почте получает». Мать спросила Надю, хочет ли она. Надя кивнула. Вот так решилась ее судьба. Не сегодня завтра ее в главную команду пригласят. А по юниорам она всегда в призах была. Мы ее в декабре на этап кубка Европы для взрослых поставили. Надя пришла четвертой. А стартовала предпоследней. Шла по мокрой разбитой трассе. Каша там была, а не лыжня. Многие вообще сходили. И стрелять было тяжело: ветер и снег. Третьему месту пару секунд она проиграла, второму – шестнадцать, а ее по лыжне никто не вел: кто мог подумать, что она выступит…

– А вас не было, – догадался Волошин.

Старик вздохнул и повторил:

– Меня не было – это правда. Будь я рядом, вытянул бы ее на второе место.

Альберт Ринатович замолчал и начал есть. Потом отодвинул тарелку и сказал:

– Спасибо. Больше ничего не надо. На второе у меня гречневая каша.

Он поднялся. Вышел в коридор, кинул взгляд в открытый дверной проем, за которым была гостиная.

– Камин – это хорошо, – сказал старый тренер и добавил: – Не обижай Надю.

Волошин пошел его провожать, а когда возвращался, сумерки уже укутали все вокруг.

Глава 8

Начинало вечереть, когда Филатов вернулся к дому Сталкера, потоптался у крылечка, потом вошел в арку и оказался во дворе. Здесь стояли автомобили. Возле одного – серой «девятки» – сидел на корточках владелец в черной вязаной шапочке на голове, что-то делал, что именно, Филатов не мог понять. Из интереса подошел поближе и остановился: сидящим на корточках был Сталкер. Он замазывал номер машины грязью, которую, судя по всему, принес с собой, потому что вокруг – только чистый, недавно выпавший снег. Иван быстро развернулся и поспешил к арке. Вскоре мимо проскочила та самая серая «девятка», и Сталкер, сидящий за рулем, не обратил на Филатова никакого внимания.

Вскоре стемнело. Иван дважды поднимался наверх, звонил в дверь, но никто не открывал. «Неужели живет один, без родителей?» – думал Филатов. Это путало все его планы, и все-таки оставалась надежда, что предки студента пока на работе и скоро вернутся.

Стоя на улице, Вампир бросался к каждой супружеской паре, подходящей к бетонному крыльцу. Но большинство проходили мимо, а остальные не соответствовали или возрастом, или одеждой – родители парня, который легко вносит вступительный взнос для участия в игре, а потом готов покупать подсказки, должны и одеваться соответственно.

К девяти вечера Иван промерз основательно и только тогда начал думать о том, где придется ночевать.

Он пересек двор, потом еще один, более темный и грязный, вышел на неосвещенный пустырь и сразу уткнулся в дощатый забор, за которым была строительная площадка. На ней лежали поддоны с кирпичами, бетонные плиты и стояло несколько вагончиков-бытовок. Все было засыпано снегом и застыло в своем унылом однообразии. Ни людей, ни жизни, лишь одинокий фонарь уставился в темное небо, ничего не освещая. Иван замер, созерцая все это. Зачем он забрел сюда, и куда несут его ноги теперь, когда впереди только темнота и холод?

Он шел мимо вагончиков, огибая котлован, спотыкаясь на комьях замерзшей грязи. Без скрипа открылась дверь, и в желтом прямоугольнике света возник темный силуэт:

– Чего здесь шастаешь?

Знать бы самому. Филатов не стал ничего выдумывать и ответил просто:

– Ищу, где переночевать.

Человека ответ не удивил.

Он кашлянул и спокойно позвал:

– Тогда иди сюда.

Когда Иван подошел к крыльцу, позвавший его разглядел, по-видимому, и сказал почти весело:

– Вон номеров сколько.

И обвел рукой пространство, показывая на стоящие поблизости бытовки.

– Тебе с удобством или без?

– Хотелось бы люкс.

– С этим сложнее, – почесал подбородок стоявший на крыльце. – Подымайся: что-нибудь придумаем.

В вагончике находился еще кто-то, хотя человеком его можно было назвать лишь по отдаленному внешнему сходству. Небритое существо сидело на металлической сетке ржавой койки перед тумбочкой, застеленной газетой, на которой Иван увидел остатки вяленой рыбы и две бутылки пива. Пустая водочная бутылка лежала под койкой. На деревянном тарном ящике стоял древний черно-белый телевизор, что-то мелькало на экране, но звук был отключен.

– Вот мои апартаменты, – сказал, закрывая дверь, тот, кто окликнул Ивана. – Хочешь – оставайся здесь, не хочешь – выбирай любой вагон; печка есть в каждом, только за топливо надо отдельно заплатить.

Небритая личность при слове «топливо» с размаху шлепнула себя ладонью по горлу и от этого повалилась на панцирную сетку, с грохотом ударившись спиной о стену.

– Здесь не хочу, – покачал головой Филатов, глядя на пытающегося подняться типа.

– Это Жорик, – объяснил гостеприимный хозяин, – мой кореш. Хороший мужик. Мы с ним двенадцать лет не виделись. Он только в ноябре вышел. По сто пятой отзвонился.

– А за что сидел?

– Да я ж говорю: за убийство. Много, конечно, впаяли, но адвокат зараза попался. Говорил, статью перекфа… переквалифа… пере… Ну, ты понял. Адвокат обещал переделать статью на убийство в состоянии аффекта. Не вышло. А на самом деле надо было по неосторожности и случайности. Жорик случайно домой зашел в обед, а жена с каким-то мужиком в постели. Ну, ты понял. Какова шалава! Ну, Жорик говорит мужику: «Ты, дескать, вали отсюда – к тебе претензиев нет: я сам мужик и такие вещи понимаю и с этой жабой разберусь». А мужик отвечает: «Сам вали отсюда, мы еще не закончили, в натуре». Жорик хотел ему по репе дать, а мужик ему в рыло заехал, дружок мой аж в коридор выкатился. Достал из шифоньера ружье и говорит голубкам: «Выметывайтесь оба!» Мужик вскочил, а баба жориковская говорит: «Не слушай, Арнольд, этого козла, – у него ружье давно не стреляет». И ржет. Но Жорик и нажал на оба курка: кто же знал, что оно заряжено. Бабе в лобешник. А у любовника кишки наружу. Ага, картечью засадил. Мужик живучий попался, два дня еще протянул. А если бы не окочурился, дали бы дружку моему не двенадцать, а только десять. Вот такая философия получается: за жизнь человека два года, а по закону восемь. Чисто математически – ни в какие ворота…