Запоздалые истины

Родионов Станислав Васильевич

— Мы любим того, кого нет рядом.

— Я ненавижу не Анну, а свою жизнь.

— Жизнь тут ни при чем. Она может быть прекрасной и может быть никчемной — это как ею распорядиться.

Слежевский поднялся через силу, словно его набили дробью. Он подошел к стене и взялся за пальто:

— Я собираюсь...

Рябинин кивнул рассеянно.

Зло... Он изучал и прослеживал по своим уголовным делам его мрачное зарождение где-нибудь в детстве, в неустойчивой психике, в искромсанной жизни... Рябинин знал, как это зло приходит на белый свет. Но куда оно девается? Улетает в космос? Тогда бы он потемнел тучами.

Зарывается в землю? Тогда бы она не плодоносила. Переходит в продукцию? Тогда бы от этой продукции народ шарахался. Не рассеивается ли зло меж людей? Но от соприкосновения со злобой человек не становится злым, как и не глупеет от встречи с глупостью...

Очищается. Человечество самоочищается, как мировой океан.

Слежевский стоял у порога серым привидением и, видимо, прощался с избушкой.

Догадливая печка прогорела и затихла. Чайник, будто давно предупрежденный, сегодня вовсе не грелся. На стенах почти невидимо покачивались травы. Негромко треснуло пересохшее полено.

Попрощался с избушкой и Рябинин. Жизнь течет во времени, которое распадается на куски и кусочки, оставляемые человеком на своем пути. И он тут оставил кусочек своей жизни — провел несколько дней, выслушал исповедь убийцы и выпил много чашек вкусного чая.

— Олег Семенович...

— Что? — испуганно отозвался Слежевский, уже к чему-то готовый.

— Цветы на окнах... поливались?

— Да, Анна их любила.

— Почему же они вяли?

— Я в них кипятку плеснул...

— Назло жене?

Слежевский не ответил. И Рябинин не переспросил.

18

Клуб походил на театр, уезжающий на гастроли.

Под окнами гудели прогреваемые моторы. Захлопали двери, и деревянно загрохало в разных углах здания. По зрительному залу загулял обнаглевший ветер. На полу забегали бумажки — эти вечные знаки переездов. Инспектора очищали сцену, разнося по комнатам табуретки и столы. В танцклассе Леденцов убирал раскладушки. Повар кому-то сдавал намытую и начищенную посуду.

Черный кот, мистический, как ему и положено, сразу пропал. А рыжий, чувствуя перемену в своей жизни к худшему, как бы потерял пространственную ориентацию и ошалело полез к потолку по занавесу. Фомин взял у повара недоеденную тушенку и пошел в поселок искать сердобольную душу, которая приютила бы Рыжика.

Рябинин бродил по коридорам и комнатам. Теперь он прощался с клубом. Жизнь течет во времени, которое распадается на куски и кусочки, оставляемые человеком на своем пути. С годами Рябинин все острее чувствовал это течение и все чаще прислушивался к его неумолимому шороху.

В коридоре он столкнулся с Петельниковым, и они пошли вместе.

— Преступник века отправлен в город, — сказал инспектор с усмешкой.

— А разве не преступник? — насторожился Рябинин.

— Что он — банк ограбил?

— Человека убил...

— Жену.

— Человека.

— Жену. Человека он никогда бы не убил и банка бы не ограбил.

— Как будто твой банк дороже человеческой жизни, — насупился Рябинин.

— Любой юрист тебе скажет, что ограбление банка более опасное преступление, чем убийство жены.

— А я не поверю любому юристу.

— Тогда загляни в кодекс.

— А я и кодексу не поверю, — уже разозлился Рябинин. —

Для меня тот, кто не ценит чужую жизнь, есть самый опасный преступник.

Они спорили не только о юриспруденции. Та черная кошка, которая пробежала меж ними, была еще где-то недалеко. Не тот ли мистический кот, который теперь исчез? Тогда не пора ли исчезнуть и этой размолвке...

Они вышли на уже пустую сцену и остановились у рампы, как неразлучная пара артистов-сатириков — один высокий, красивый, строгий; другой маленький, мешковатый, в очках... Первый, Петельников, кашлянул в пустой зал, отозвавшийся простуженным эхом. Второй, Рябинин, поправил очки, которые мгновенно сползали, стоило чуть заволноваться.

— Я того... как бы это, вообще... — начал второй в духе жанра.

— Понятно, — перебил инспектор и улыбнулся своей широкоэкранной улыбкой, от которой млели девушки и мягчали бюрократы.

— Мне хотелось дать ему выговориться, — просто объяснил Рябинин.

— Думаешь, я не знал, что Слежевский убийца?

— Знал?

— С первого взгляда.

— Откуда же? — усомнился Рябинин.

— Убили ее на кухне. Значит, впустила в дом своего человека...

— Не обязательно.

— Слежевский на работе был рассеян...

— Ну, это бывает.

— Не мог съесть столовского обеда...

— Мало ли почему.

— После работы купил бутылку водки, хотя не пьет...

— Так.

— Ни разу не спросил, пойман ли преступник...

— Так.

— И к нему не ходят дети.

— Все? — спросил Рябинин.

— Достаточно для подозрения.

— Ты забыл еще одно.

— Что?

— У них на окнах вяли цветы.

ОТПУСК

Начальник уголовного розыска повертел в руках финку с деревянным черенком, искусно вырезанным из просушенного можжевельника:

— Устал, что ли?

— Устал, — согласился Петельников решительно, чтобы не осталось никаких сомнений: он устал.

— А вид у тебя свеженький, выбритый, как у этого... у персика.

— Я устал внутри, — уточнил инспектор.

— Сердечко?

— Глубже.

Начальник не полез за очередным ножом, полминуты размышляя, что может быть глубже сердца, ибо даже такой разговор требовал логики.

— Неужели почечуй?

— Душа, товарищ майор.

— Ах, душа... Когда устает душа, то не берут отпуск, а увольняются из уголовного розыска.

— Она за недельку отдохнет.

— Сколько без отпуска? — полюбопытствовал начальник, хотя знал это не хуже подчиненного.

— Фактически два года.

— И только-то? — поморщился майор от мизерности срока: два года — не двадцать лет.

— Нарушение Конституции, — вздохнул Петельников.

Начальник уголовного розыска нагнулся и достал из нижнего ящика стола вторую финку с наборной пластмассовой ручкой. Этих ножей скопился у него полон стол. Лежали они и в сейфе вместе с кастетами, ломиками, заточенными напильниками, свинцовыми перчатками... Собирали их давно, много лет, для своего райотдельского музея, о котором мечтали тоже давно и пока впустую.