Запрещенные друг другу
Шрифт:
Он разрушал, ломал, подставлял тех, кто подставлял его, наплевав на такое понятие, как совесть. Его били — он бил в ответ. Калечили — он сплевывал кровь, выжидал нужный момент и ломал ноги обидчикам, не собираясь оставаться в долгу.
Много чего творил из того, о чем не хотелось вспоминать, а забыть, как ни старался, не мог.
Были и взлеты, и падения. И вкус победы на губах, и въевшийся под кожу запах крови. Кто не рисковал в то время, тот в итоге так и не испил шампанского. Они же с Егоркой нахлестались его всласть под конец 90-х и вошли в нулевые на волне негласной славы, которая и принесла Студинскому
Ещё четыре года назад он был вольной птицей, летая, широко расправив крылья в небесной вышине. А потом, вроде как взялся за ум. Сначала появился солидный кабинет, затем общественная должность, и как изюминка на торте — данное матери обещание обзавестись семьей и больше не связываться с уголовниками.
И кто только тянул за язык?
А натура у него такая: если пообещал, дал слово — сдержит, даже если невмоготу. Вопреки всем привычкам. Шутка ли, даже умирая, мать переживала о его судьбе, горевала, что он останется без роду и племени после её кончины, так и не поняв смысла жизни.
И не столько её слова запали в душу, разбередив очерствевшее сердце, сколько само понимание, что все мы в этом мире не вечны. Что пора бы действительно задуматься, выбрать себе пару, если не по любви, в которой разуверился, то хотя бы по симпатии и здравому уму. Чтобы не танцулька или моделька там какая-то, а нормально девушка, с обычной семьи и в то же время, красивая, веселая, смышленая.
Выбрал, называется, на свою голову.
У него всегда были с этим проблемы. Да и кто ж знал, что за ангельской внешностью притаилась самая настоящая стерва. А вот за то, что благодаря Военбург получилось сблизиться с Юлей — стоило и поблагодарить заразу. Хоть в чем-то пригодилась.
Правда, сколько не запрещал себе приближаться к Осинской, не повторял, что табу, нельзя — всё равно шел напролом, растоптав данное ещё с детства слово не связываться с замужними.
«Никогда не говори никогда, — говорила ему мать в последние годы, — не испытывай судьбу».
Так и вышло. Испытал-таки судьбу. С Осинской нарушил все запреты. Сколько раз переступал через себя — не счесть. Сидел за одним столом с её мужем, нагло смотрел ему в глаза и испытывал при этом к его жене звериное влечение.
Бес попутал. Опоили, околдовали, навели порчу… Вариантов было множество. Но то, что пропал, потерял себя — стало ясно ещё в ту минуту, как только увидел её в кабинете заведующей.
Заглянул ей в глаза и понял — вот она, та самая родственная душа, которую уже отчаялся найти. Именно в ней разглядел свою любовь. На тело её соблазнительное подсел. На запахе её помешался. От звучания голоса стал зависим.
Заболел ею. Хронически и неизлечимо.
Сделав очередную затяжку, Вал выбросил окурок в окно, прямиком на тротуар и помассировал переносицу, избавляясь от накатившей усталости. Что-то Юля задерживалась. Не случилось бы чего.
Навалившись слегка
То, что любимая — бесспорно, а вот насчёт «своей» — это он, конечно, загнул. Мало провести с женщиной ночь, влюбиться в неё без памяти и в итоге назвать своей. Не его это случай. И даже сейчас, проявив инициативу и придя к нему навстречу, Юля была под запретом.
Ежеминутно успокаивал себя, что осталось совсем немного, что ещё чуть-чуть, и сможет взять её за руку в открытую, не таясь и не прячась, словно вор, укравший счастье у другого. И всё равно не мог до конца расслабиться.
Нужно было сразу, как только узнал, что Глеб в курсе их связи, ехать к Юльке домой, брать её за руку, хватать под мышку мальца и тащить к себе домой. Всё! Никаких в ж*пу планов, просьб и страхов. На худой конец укрыл бы их в таком месте, что хрен бы нашли. Отстоял бы. Защитил. А там хоть лютый пздц. И не через такое проходил.
Но когда Юля, едва не падая перед ним на колени, стала умолять не вмешиваться — он испытал самую настоящую агонию. Видеть её слёзы в тот момент было ещё тем испытанием, а слышать в голосе душераздирающие всхлипы — самым жестоким наказанием.
И ведь поддался. Повелся на уговоры. И дело не только в щемящей, затопившей сердце боли, которая подтачивала выдержку при виде её страданий, а и в нежелании сделать ещё хуже. Имел ли он право врываться в её жизнь, качать свои права и тем более забирать к себе, рискуя чувствами пятилетнего мальчика? Ясен пень, что нет. Хрен бы его поблагодарили после такой медвежьей услуги.
То, что сын у Юли стоял на первом месте — Вал понял ещё сразу, и вбивать между ними клин раздора хотелось меньше всего. Пока она не отвоюет его законным путем, сохраняя за собой всё права и привилегии — ни о каком совместном счастливом существовании не могло быть и речи.
И сколько бы ни повторял про себя «моя Юлька», сколько бы ни прокручивал в голове их близость, пока на её безымянном пальце сверкало увесистое кольцо — все попытки успокоиться летели в тартарары. Них** она не его. Осинская — её фамилия. И этим всё сказано.
Юля согнула в локте руку и, поправив тонкий ремешок наручных часов, присмотрелась к циферблату. Пора бы и выдать свое присутствие, но Вал невольно выпал из реальности, залюбовавшись её соблазнительной фигуркой.
Осинской не нужно применять тонну косметики, чтобы сосредоточить на себе внимание — она и без макияжа выглядела сногсшибательно. Необязательно носить откровенную одежду, чтобы подчеркнуть шикарное тело — она даже в неброском, свободного кроя сарафане вызывала в его паху прилив крови.
Её сексуальность и особое притяжение шли откуда-то изнутри. И сколько бы она не прятала её, не глушила в себе, ни один прошедший мимо мужик так и не остался равнодушным. Практически каждого разворачивало к ней. Все, как один, непроизвольно улыбались, скользя оценивающим взглядом по идеальной фигуре, и едва не спотыкались, получая от семенивших рядом жен увесистые подзатыльники.
Когда же Юля, не обращая внимания на произведенный фурор, приподнялась на носочки и нетерпеливо прикусила губу, его сердце шандарахнулось о ребра и часто-часто забилось, наполняя пах свинцовой тяжестью.