Запрещенный прием
Шрифт:
– И правильно сделает, – кивнул Ксенофонтов.
– Двое оперативников его страхуют. Он ведь может кого угодно порешить.
– Но это ты… славно сработал. Обоих убийц в камеру запер? Я правильно понял?
– Запер-то запер…
– Так вот мой жених… Я, как и он, пожелал женщину не старше тридцати, не выше ста семидесяти, как и он оговорил, чтобы она умела готовить, печь пироги, любила бы детей…
– Я знаю, – перебил Зайцев. – Ты уже рассказывал. Тебе предложили прекрасный финский костюм – вот и бери не раздумывая. Через месяц продашь в десять раз дороже.
– Но
– Отвечаю, – тихо проговорил Зайцев. – Завтра я должен выпустить насильников.
– Не надо, – поспешно сказал Ксенофонтов. – Это будет нехорошо с твоей стороны. Или ты хочешь, чтобы тот парень с ними расправился?
Понимаешь… Они верят друг другу. Эти два подонка, эти насильники и убийцы полностью доверяют друг другу. Я держу их в разных камерах, в разных концах коридора, на разных этажах изолятора, чтобы они даже при случайной встрече перемигнуться не могли. И до сих пор ни один из них не дрогнул.
– А ты, конечно, уверяешь каждого, что другой все валит на него?
– Ну… Не то чтобы уверяю, но… Даю понять, – смешался Зайцев. – Обычная, кстати, практика. Когда нет улик и доказательств.
– Нехорошо, – пристыдил Ксенофонтов. – Даже по отношению к насильникам и убийцам. О себе надо больше думать, Зайцев. О себе.
– Это в каком же смысле?
Применив ложь, обман, лукавство, ты уже не сможешь к себе относиться с должным уважением. Нет, ты, конечно, и после этого можешь преклоняться перед собой любимым, но это уже не то… И на твое объявление о поисках красивой девушки, которая любит детективы и умеет быстро стирать мужские носки… боюсь, никто не откликнется. Разве что какой-нибудь пенсионер предложит зачитанное до дыр собрание детективов. Честность – лучшая политика, Зайцев. И могу добавить – самая выгодная политика. Мой жених, – Ксенофонтов положил ладонь на толстую пачку писем, – ни в чем не приукрасил себя. Хочешь, прочту его объявление?
– Пожалуй, пойду. – Зайцев поднялся. – Мой, – он взглянул в темнеющее окно, – уже в парк собирается. Вернется под утро. Мокрый от росы, дрожащий от холода… Не дай бог он действительно увидит каких-нибудь хулиганов – у него же не хватит сил ударить.
– Неужели загибается парень?
– Он просто поплыл. Приходит ко мне чуть ли не каждый день и просит посадить его в камеру к насильникам.
– А ты?
– Вызываю машину и отправляю домой. Ну, ладно, будь здоров. Пригласи как-нибудь на одну из твоих свадеб. Хоть посмотрю, как это бывает у людей.
На следующее утро шел дождь, и Ксенофонтов не торопился вставать, с наслаждением слушая шелест водяных струй, доносившийся с балкона. Время от времени где-то недалеко погромыхивало, в комнате вспыхивало голубоватое пламя, а он лишь плотнее заворачивался в одеяло, решив, что не встанет, пока не закончится дождь. Его новые обязанности в редакции позволяли свободнее распоряжаться временем, позволяли опаздывать, а то и вовсе прогуливать. И женихи, и невесты появлялись в основном во второй половине, словно подчиняясь каким-то неведомым Ксенофонтову законам. Впрочем, ничего таинственного здесь не было – слишком необычен, а то и смешон был этот шаг, подача брачного объявления, и люди все утро колебались, прикидывая еще и еще раз свою достаточно унизительную по нынешним временам попытку.
Но, вспомнив вчерашний рассказ Зайцева, Ксенофонтов мгновенно забыл о шелесте дождя. Он представил, как сейчас где-то в парке сидит обезумевший от горя человек с несуразным своим штыком, ожидая, что судьба подбросит ему каких-нибудь сволочей, с которыми он расправится решительно и безжалостно. «Не подбросит, – подумал Ксенофонтов. – Подонки вроде тех, что изловил Зайцев, нападают только на девушек, зная о полной их беззащитности, нападают по нескольку на одну… А потом, оказавшись в камере, хранят, видите ли, преданность друг другу. Надо же – преданность! Ха!» – Ксенофонтов хмыкнул в усы и решительно отбросил одеяло.
Все утро он был нетороплив и обстоятелен. Не спеша брился, варил яйца в алюминиевой кружке, грел чай, сосредоточенно завтракал, время от времени поглядывая то на часы, то на окна. Было уже больше девяти, когда Ксенофонтов, прихватив большой старый зонт с деревянным набалдашником, вышел из дома. Но зонт раскрывать не пришлось – сквозь летние тучки вот-вот должно было пробиться умытое солнце. И оно пробилось, вспыхнуло за спиной у Ксенофонтова, а когда он свернул к прокуратуре, солнечные лучи уже били ему в глаза, яркие блики сверкали в мокром асфальте, в лужах, в стеклах проносящихся машин.
– Привет, – сказал Ксенофонтов, устанавливая в угол длинный нескладывающийся зонт. – Как спалось?
– Прекрасно.
– Что нового?
– Ничего. – Зайцев старался не смотреть на Ксенофонтова.
– Какой-то ты сегодня неразговорчивый… Мысль важная посетила?
– Оформляю документы на прекращение содержания под стражей.
– И нет никаких юридических возможностей подзадержать их на несколько дней?
– Возможности-то есть… Но на усмотрение прокурора. При наличии оснований.
– Считай, что они у тебя есть. – Ксенофонтов поправил зонт в углу, посмотрел на него со стороны – красиво ли стоит, и лишь после этого сел на заеложенный преступниками стул.
– Да? – В глазах Зайцева сверкнула почти неуловимая надежда. – И что же это за основания?
– Моя личная просьба к прокурору.
Зайцев весь как-то сразу обмяк и опустил голову – смотреть на друга у него не было сил. Ксенофонтов только сейчас понял, какая для следователя мука выпускать убийц, в вине которых тот был уверен, но не имел ни единого надежного доказательства.
– Если тебе трудно, я сам могу к нему пойти, – предложил Ксенофонтов. – Давние заслуги перед правосудием, надеюсь, дают мне право обратиться с такой нижайшей просьбой.
– Обратиться к прокурору могу и я… Но дело в том, Ксенофонтов, что прокурор – не тот человек, к кому обращаются с просьбой.
– Иди и обращайся. – Ксенофонтов уверенно указал на дверь. – Сошлись на меня. Скажи, Ксенофонтов верит в успех.
– Ты в самом деле веришь? – В голосе Зайцева опять забрезжила надежда.