Запрещенный прием
Шрифт:
– Ты начал курить? – спросил пораженный следователь, но Ксенофонтов не слышал – он уже угощал Цыкина. Тот не отказался, осторожно подцепил сигаретку искусанными ногтями, сунул ее в карман.
– Да кури здесь, старик! – воскликнул Ксенофонтов. – Я тебе на дорогу еще парочку подброшу. – Встряхнув пачку, он предложил Цыкину взять несколько сигарет, опять щелкнул зажигалкой. Цыкин опасливо затянулся, косясь на Зайцева. Тот неотрывно смотрел в стол.
Ксенофонтов придвинулся вместе со стулом к телефону, набрал номер, шало подмигнул Зайцеву, дескать, сейчас я кое-кому устрою.
Зайцев молча курил, и маленькие нервные желваки дергались
Не прекращая разговора, Ксенофонтов вынул из кармана конфету, неловко развернул ее одной рукой, уронил на коленку Цыкину, размазал, бросившись вытирать штанину, извиняясь, прижал ладонь к груди…
Зайцев с горькой усмешкой наблюдал за этой унизительной суетой. Но Ксенофонтов не видел улыбки следователя, быстро закончив разговор, он положил трубку и, вынув платок, оказавшийся до приторности душистым, опять принялся вытирать шоколадное пятно.
– Слушай, старик, – он виновато посмотрел на Цыкина, – ты уж извини… Не хотел…
– Да ладно, о чем разговор… еще пару сигарет дадите – и в расчете.
– Пару сигарет? – счастливо воскликнул Ксенофонтов. – Прошу! А может, и по телефону хочешь звякнуть? Жене? Детишкам? Следователь возражать не будет, ведь не будешь, старик?
– Не положено.
– Да ладно тебе! Три минуты, как в автомате, а? Уложишься в три минуты? – повернулся он к Цыкину.
– В одну уложусь! – У того заблестели глаза.
– Давай! – махнул рукой Ксенофонтов и придвинул аппарат. – Только уговор – я держу палец на кнопке. Если хоть полслова о деле – отключаю. Согласен?
– Да матери позвоню, ребята!
– Матери нужно, – одобрил Ксенофонтов. – Мать – дело святое.
Цыкин медленно набрал номер, стараясь не смотреть на Зайцева.
– Ма? Это я… Привет. Нет, еще не выпустили. Только собираются. У тебя все в порядке? Ну и лады. Всем привет. И от Яхлакова всем… Мы уже в одной камере. Да, ошибка вышла. Все. Пока.
Вот и хорошо, – с неожиданной усталостью проговорил Ксенофонтов. – Отпусти парня, – обратился он к Зайцеву. – Я имею в виду – в камеру. С мамой поговорил, изволновался…
Зайцев молча поднялся, выглянул в коридор, дал знак конвоиру, и тот увел Цыкина. После этого следователь сел за стол и вопросительно уставился на Ксенофонтова.
– Все в порядке, старик. Все просто прекрасно. Я от тебя такого не ожидал. Ты проявил настоящее мастерство. Такому не научишься. Это от бога. Задержался я тут у тебя, но, чувствую, не зря.
– Сядь, – сказал Зайцев. – Я ни фига не понял, признаю.
– Тебя интересуют дальнейшие действия? Сегодня вечером, в конце рабочего дня, вызываешь Цыкина на допрос.
– Опять Цыкина?
Именно. Минут на пятнадцать. Главное – ни единого вопроса. И снова в камеру. Наутро вызываешь опять. И в его присутствии знакомишься с утренней почтой. Могу доставить тебе приложение с брачными объявлениями – проведешь время с большой пользой. Цыкину тоже дай почитать, пусть осознает, скольких возможностей он лишился. Можешь угостить чем-нибудь. Конфетку дай, леденец какой-нибудь, чаю предложи, позволь позвонить маме…
– А Яхлаков?
– Его не тревожь. А с Цыкиным проведи выезд на место преступления.
– Для Цыкина? – поперхнулся Зайцев от гнева.
– Для меня.
– Пива нет. Кончилось пиво в стране. Но есть водка. Полбутылки.
– Водка? – Ксенофонтов задумался. – Сойдет. Но смотри без меня не выпей. А насчет пива ты прав, даже на свадьбах не удается попробовать. А помнишь, Зайцев, сколько было всего? По двадцать названий водок и настоек, десятки названий красных, белых, розовых вин, и сухих, и крепленых! А ликеры, наливки, коньяки… Все свелось к водке.
– Да, это грустно, – сдержанно произнес Зайцев.
Но, с другой стороны, старик, все так и должно быть. Все в нашей жизни рано или поздно сводится к чему-то одному… Все потрясающе красивые девушки, шаловливые и улыбчивые, ласковые и трепетные, в конце концов сводятся к суховатой, не очень красивой жене. А наши друзья! И они, Зайцев, рано или поздно сводятся к одному человеку, которого не назовешь ни щедрым, ни самоотверженным, ни…
– Это к кому же свелись твои друзья? – настороженно спросил следователь.
– К тебе, старик, – безутешно ответил Ксенофонтов. – К тебе… – И, не добавив больше ни слова, поплелся в редакцию писать объявления, искать слова, на которые не смогла бы не откликнуться одинокая человеческая душа.
Да, не очень почетные обязанности хороши хотя бы тем, что позволяют пренебрегать ими, и Ксенофонтов прекрасно это понимал. На следующий день он с утра занялся своим туалетом – выгладил рубашку, навел стрелку на брюках, вычистил туфли. И преспокойно отправился на свадьбу, которую сам и устроил, поместив объявление в газете. Невесте он вручил роскошные розы, жениху крепко пожал руку, произнес речь, потом станцевал с невестой, выпил с женихом, к тому времени у него появились друзья, которые прониклись к Ксенофонтову любовью и пожелали чокнуться с ним и выпить за его святое дело. В конце концов наступил все-таки момент, когда Ксенофонтов перестал считать выпитые рюмки, сочтя это безнравственным в такой обстановке, и полностью отдался свадьбе, наслаждаясь полнейшим пренебрежением к завтрашнему дню, последующей жизни, собственному здоровью – все это потеряло значение перед радостным общением, царившим во дворе небольшого частного домика.
Домой Ксенофонтова доставили в свадебной машине, украшенной разноцветными лентами и куклой на радиаторе. Сама невеста помогла втащить его в лифт, уложить в кровать, она же сняла с него туфли, ослабила галстук, жених расстегнул брючный ремень, а Ксенофонтов расцеловал обоих, чем навсегда скрепил их союз. Впрочем, сам он этого не помнил.
Утро было тяжелым. От невероятной головной боли Ксенофонтов начал стонать еще во сне, а едва придя в сознание.
проклял себя за невоздержанность. Несколько раз звонил телефон, звонил подолгу, настойчиво, но Ксенофонтов не нашел в себе сил поднять трубку. Только к вечеру он смог пробраться в ванную, где неподвижно и обреченно простоял почти час, смывая алкогольное похмелье, смывая беспомощность и угнетенность. Он окатывал себя ледяными струями, потом включал горячую воду, опять холодную, и постепенно жизнь просачивалась в его длинное нескладное тело. Наконец он выбрался из ванной, завернулся в простыню, прошел на кухню, заварил крепкий чай и расположился в продавленном кресле.