Запретный мир
Шрифт:
Витюня с хрустом потянулся всем телом.
– Да нет… скучно просто.
– Еще поскучай. Или сходи к Свагги, пусть он тебе штангу скует. Медную. Чтобы брюхо не росло. Пока весь снег по лесам не растает, серьезной войны не будет, это точно.
Юрик прошелся по землянке взад-вперед, повертел головой, заглянув во все углы, одобрительно прищелкнул языком перед стенкой с оружием и словно бы только сейчас обратил внимание:
– А твоя Хара ничего… Хозяйственная женщина.
– А твоя?
– Спрашиваешь! Переживает вот только… Дед-то ее отбросил коньки у нее на глазах. Она и Дверь после этого не сразу смогла открыть, наорать даже пришлось… Сначала ревела, теперь вроде успокоилась, за живот боится. Твоей когда рожать?
– Летом, в конце.
– А моей в начале. Ну ладно, лежи дальше. Услышу что интересное – свистну.
С тем и ушел. Витюня ощупью дотянулся до кувшина, хлебнул из горлышка и, жмурясь, заворчал от удовольствия. Прекрасное свежее пиво, не какая-нибудь заграничная моча в жестянке и даже не любимое прежде «Славянское». Гораздо лучше. И чего это поначалу мнилось, будто оно плохое?
Нет, жизнь хороша, а недолгую скуку можно и перетерпеть. Наконец-то все наладилось, и иного не надо. Чего не хватает: Лунохода-Мамыкина, что ли? Агапыча? Доцента Колобанова? Век бы их рож не видать. Светка? Да ну ее. Хара лучше уже тем, что не лезет с заумью и не подковыривает, когда у нее, видите ли, интеллект свербит. И вообще народ тут правильный, все как один мировые мужики, без заскоков. Опять же, уважают силу и заслуги – кроме разве что рыжего парашютиста, но без него, как ни крути, было бы скучновато. И с какой болезни еще недавно казалось, что жить тут хреново?..
А вот вам всем! Как раз наоборот!
Мысли. Горькие, как яд. И бессильные.
Бессонными ночами под мирное похрапыванье мужа выплаканы слезы. Короткий нож с острием, как жало, всегда под рукой.
Вот чего хотел дедушка… Вот о чем он мечтал, роняя перед смертью будто бы бессильные, а на деле точно рассчитанные слова.
Перехитрить судьбу, словчить, затаиться. И ударить наверняка. Может быть, еще не поздно…
Сначала – Вит-Юна. И Хару, носящую под сердцем плод, чтобы не осталось ничего живого, принадлежащего Запретному миру.
Потом – мужа.
А сделав дело, спокойно, но и не мешкая, чтобы извечная человеческая воля к жизни не успела сломить ее, Юмми, волю, надо поднести к шее тот же медный клинок, напившийся крови любимого, и быстро чиркнуть там, где пульсирует главная жилка, связывающая просящуюся к предкам душу с остающимся на Земле телом.
Юмми знала: сначала будет боль, совсем несильная. И все-таки настигнет, ослепит напоследок вспышка бессильной жалости к себе и маленькому, что уже начинает возиться в округлившемся животе. Потом с неба низринется темнота, и станет покойно и хорошо. Совсем хорошо.
Так что же ты?!
Не медли!
Сегодня же ночью!!
Нет. Опускается рука, и страшно колотится сердце, и всякий раз после того, как подумаешь, что могло бы случиться непоправимое, маленький в животе начинает протестовать и толкаться.
Ты тоже любил когда-то, дедушка. Скажи, убил бы ты свою Ильму для пользы племени? Себя – да. Можно не спрашивать. А ее? А своего еще не рожденного ребенка? А если убийство пойдет на пользу не племени Земли, а его врагам?
Ответь мне, дедушка!
И скажи заодно, какое мне дело до потомков, что родятся через сотни поколений, если племя может лишиться своего продолжения в будущем уже сейчас, как только вожди покоренных племен решат, что Растак утратил свою удачу и помощь добрых духов? Ты ни слова не сказал о том, что племя Земли оставят в покое соседи, позволят ему зализать раны. Спасибо, что не солгал, дедушка!
И еще: ты забыл, что удел женщины – дарить жизнь, а не отнимать ее. Наверно, поэтому женщины-кудесницы столь редки и ни одна из них не рожала детей. Ты забыл, что женщина никогда не отдаст ни свое дитя, ни своего любимого. Разве можно требовать от реки, чтобы она остановилась и потекла в гору?
Муж переворачивается на спину. Теперь он храпит сильнее и смешно приоткрыл рот. Затем несколько раз дергает лицом. Наверное, ему снится что-то, может быть, его родной Запретный мир, куда он больше не хочет возвращаться. Так сказал он сам. И еще впервые сказал, что любит. Разве есть на свете большее счастье?
Есть. Родить ему ребенка. А потом еще. И у детей тоже когда-нибудь будут дети, а у тех свои дети, и ниточка будет тянуться еще долго-долго…
Я люблю тебя, дедушка. Но никогда не сделаю по-твоему. Пожалуйста, не мучь меня, отпусти…
Пожалуйста…
Влажный, недавно отдавший весеннему солнцу остатки снега лес долго не желал загораться, несмотря на высокие костры из валежника, сложенные почитай у каждого ствола на опушке, казавшегося посуше других и политого топленым бараньим жиром – не принесенным с собой, нет, но спешно добытым из заколотых животных небольшого стада, что пастухи Медведей не успели угнать в горы. Лес чадил. По-змеиному шипели переполненные весенним соком стройные стволы, обугливались и лопались, мучительно умирали, но и мертвые сопротивлялись огню.
До поры. Ибо кто не знает: всякое сопротивление имеет предел. И вообще все на свете имеет предел. Конечно, кроме мудрости вождя, силы духа его войска, отведавшего новых побед и почти забывшего о единственной неудаче, крепости боевого строя и мощи несокрушимого Вит-Юна.
И огонь пересилил воду. В трех местах разом вспыхнули факелами дремучие ели, пламя загудело, заюлило в крутящемся дыму, воровато облизало соседние кроны – и пошло разрастаться вширь, а главное, вглубь, как раз туда, где оно было сейчас нужнее всего, куда гнал его несильный, но вполне достаточный ветерок солнечного весеннего полдня.