Заре навстречу
Шрифт:
В госпиталь приходили с подарками от городской думы расфранченные дамы-патронессы и делегаты из офицерского союза.
Однажды после того как солдаты из рук дам получили белые сайки и пакеты с леденцами, делегат офицерского союза произнес речь о том, что сейчас свободная Россия, верная своему союзническому долгу, жертвует кровью лучших своих сынов на фронте. Но так как большевики — немецкие шпионы ведут агитацию против войны, хорошо, если бы ходячио раненые в воскресенье пошли по городу с лозунгами: "Война
— Гражданин прапорщик, дозвольте вопрос?
Егоров поднялся на локте и спросил умильно:
— А лежачим петьзя народу представиться?
— Георгиевский кавалер? Грамотный? По записке речь сказать можешь? обрадовался офицер.
— Я ке про себя, — ухмыльнулся Егоров. — Тут у нас солдатик есть интересный. Без ног, без рук, глухонемой, но ловкач, берет в зубы карандаш и пишет. — Протягивая офицеру скомканную бумажку, дрожащим от злобы голосом крикнул: — Только ты бумажку там прочти и не давись словом!
— Ты, братец, какое-то безобразие хочешь учинить?
— Ладно, — зловеще сказал Егоров, — я тебе, ваше благородие, бумажку все равно в руки бы не дал. Ходячим стану, на площадь ее вынесу и всем людям покажу.
Я их за войну так сагитирую, что и ружьишек всем не хватит для первой надобности!
С этого дня в госпиталь стал по вечерам наведываться штаб-ротмистр Грацианов. Вызывая по очереди в операционную санитаров, сиделок и сестер милосердия, закрыв на ключ дверь, он допрашивал их.
Отец сказал ротмистру:
— Господин Грацианов! Я бы очень попросил вас избрать другое помещение для ваших бесед с персоналом.
— А что такое? — прищурился ротмистр.
— Ведь это же операционная! Малейшая инфекция…
— Ах, вот что вас беспокоит! — Оскалившись, произнес злобно: — А то, что тут большевистская зараза развелась, это вас не беспокоит? А может, даже ра Дует, а?
— Я прошу в таком тоне со мной не разговаривать.
— Виноват! — Ротмистр шутовски щелкнул каблуками. — Затронул, так сказать, чувствительные струны, — и сухо предупредил: — Я должен доложить о нежелательности вашего пребывания здесь. Кстати, позвольте взглянуть на ваши документы.
Возвращая паспорт, заметил небрежно:
— Очкарь, белобилетник!
Отец Тимы носил очки, страдая сильной близорукостью. Он ходил осторожно, сощурившись, откинув назад голову. И вид у него от этого был надменный. На самом деле он был до болезненности застенчив, но очень легко приходил в ярость от малейшей грубости.
Сколько раз он давал жене клятву, что будет считать до тридцати, если ему покажется, что его оскорбили!
Но на этот раз Петр Григорьевич не успел досчитать до тридцати. Ротмистр ушел, все-таки найдя нужным приложить два пальца к светлой каракулевой, лихо заломленной папахе.
Кроме этих посетителей, с самого
Рыжиков как-то невзначай посоветовал Егорову провести выборы революционного комитета.
Хитро щурясь, Егоров спросил:
— Из георгиевских кавалеров комитет собрать или как?
— Вам виднее, — так же хитро улыбаясь, ответил Рыжиков. — Если у вас такой обычай, действуйте по обычаю.
— А у вас как?
— Мы люди штатские, тихие. Кто побоевее, за народ постоять может, тех и придерживаемся.
— Значит, большевиков наперед суете?
— А у вас они здесь не водятся?
— Ежели поискать, найдутся.
— Ну вот и договорились, — облегченно вздохнул Рыжиков и озабоченно спросил: — А кто я, тебе доложить?
— Вижу! — с достоинством произнес Егоров. — Наслушался ваших, теперь по повадке узнаю.
— Значит, поладили?
— Будь надежен.
После ухода этих гостей раненые бережно прятали листовки, отпечатанные на желтой оберточной бумаге, кто под рубаху, а кто под бинты.
Оренбургский казак Дубиня учил Тиму играть в шашки, сделанные из хлебного мякиша. У казака была большая черная борода и кудрявый чуб, свисающий на левую бровь.
— Умственная игра, полезная, — говорил Дубиня, передвигая шашку. — Я и грамоту одолел на фронте, чтобы башкой просветлеть. В девятьсот пятом плеткой полосовал народишко. Ты уши не вешай, гляди, в дамку лезу.
Так. Сообразил? Резервной сотней нас здесь держат. Понял, для чего? От беспорядков. А к нам в казармы никто из этих вот не приходит. Все за девятьсот пятый обиду держат. А хоть мы и казаки, да ведь и среди нас всякие есть. Я вот одно название что казак. За войну баба землицу продала, и конь у ней сдох. Ну вот тебе, Тимофей, полный сортир. А за что? За то, что меня слушал и свою дамку потерял.
Рядом с казаком лежал молоденький белобрысый солдат. Сияя лазоревыми глазами, он гладил забинтованную култышку и счастливым голосом говорил:
— А я вместо ноги чурочку прилажу — сойдет. Сапожники мы, наше дело сидячее.
— Что же? Тебе ноги вовсе не жалко? — недоверчиво спрашивал казак.
— Народу тысячу тысяч перемолотили, а я буду о своей полноге плакать! Ну и чудак ты! — удивлялся солдатик.
— Может, ты сектант?
— Не, я просто веселый… Жить нравится.
— Жена есть?
— Обязательно.
— А вот она тебя кинет, безногого.
— Это Нюшка-то? Меня? — Солдат задорно смеялся.
Потом говорил торжественно: — У нас с ней любовь до полного гроба.